В медвежьей семье появился хозяин. Враждебно и недоверчиво относились к нему медвежата. Перестали играть, не купались и день-деньской лежали в смородиннике.

Мать словно подменили. Драно Ухо всегда был с ней рядом и близко не подпускал медвежат. Иногда взрослые надолго уходили, оставляя медвежат одних. Испугались малыши такой перемены. Совсем присмирели и не показывались на глаза.

Старшему медвежонку-пестуну надоело таиться в кустарнике. Выбрался как-то из чащи, решительно подошел к матери. Прижал ухо медведь, угрожающе зарычал. Пестун не взглянул на него. Громче заревел медведь и набросился на дерзкого пестуна. В схватке звери покатились по траве. Только шерсть летит! Извернулся пестун, выскользнул из объятий старика да и огрел его что есть силы лапой по больному уху. Загудело в голове у старого, закачался, закружился, вот-вот упадет! Пестун прыгнул в сторону и скрылся в зарослях. С этого дня он больше никогда не приходил к родной семье.

Изгнав большака, Драно Ухо словно бы успокоился, не преследовал медведицу, не отгонял от нее малышей. И они стали привыкать к старому зверю. Все смелее подходили к нему, пробовали играть. Теперь они вместе паслись на береговых лужайках, вместе купались и отдыхали. Вскоре все забыли о пестуне. Он, большой, сильный, не пропадет и один.

Лето шло под уклон. На полях дозревали хлеба, отцветали и сохли травы. Близкая осень напоминала о себе холодными ветрами, желтеющими березами. Уже давно в лесах не слышно флейты скрытной иволги, редко поет свою песенку зяблик. Светлые туманы встают над вечерними полянами, вишнево рдеют в мглистом рассвете недолгие зори.

Еще больше заскучал старый волк. Лежит в сухом папоротнике у чужого логова, головы не поднимает. Слышит, как играют волчата в траве, бегают и визжат. Где-то недалеко от них взрослые волки. Но и к ним уже не влечет старика. Немощь и дряхлость вконец одолели. Последние зубы выпадывают, лапы в суставах болят. Глух, слеповат стал серый. Дни и ночи лежит в папоротнике, даже полевок ловить не ходит. Привыкли к безвредному зверю волки, не бьют и не гонят.

Не так уж много бродит в лесах одиноких волков. То хилы по природе, то слабы здоровьем от увечья — и отторгли их суровые родичи. И гибнут такие звери, не выносят тягостного одиночества.

Страшный мираж воскрешает в глазах у волка картину последней проклятой зимы. Она всем бедам начало.

Вместе о пролетными стаями с севера новая осень пришла. Выводком стали ходить на охоту знакомые волки. Как всегда, старика не брали с собой. Да у него и желания не было.

И все же не раз и не два собирался волк с последними силами, уходил обнюхивать старые свои лазы, искал приметы давних бродяжьих троп. Только повыветрились, безвозвратно исчезли все знакомые запахи, наследили другие звери, будто и не его это законная вотчина, не его лежки и скрады, не его утайные крепи, где каждый куст и каждое дерево запали в глаза и память.

А под конец и нынешнего места лишился. Вернулся после недолгой ночной отлучки — и не узнал его: все перепахано, перерыто. Какая уж тут укромность — травинки живой не осталось. И дух такой незнакомый, пугающий. Не мог догадаться старый, что погром учинили пришлые новоселы-кабаны. Может быть, выводок, может, два. Кабан — зверь нездешний, законов местных не соблюдает.

И жил уже после этого волк где придется. Совсем отощал, измаяли наваждения. Порою чудится повизгивание щенков, мелькают в перестойной траве серые тени — так бы и бросился к ним, поиграл, как бывало…

Встал как-то утром волк и уплелся к родному логову. Неделю лежал под корнями сосны. Не спал, не дремал, только смотрел тусклыми глазами впереди себя на бронзовый куст можжевеловый. Под ним когда-то играли его волчата. Ни голода, ни холода не ощущал. А как ночь настала, уснул незаметно волк да и не проснулся больше.

Выдержав жестокие испытания, получил право на жизнь лосенок. В природе сильные выживают, сильные продолжают жизнь. Получив это заслуженное право, молодой лось пополнил собой неисчислимую семью лесных обитателей.

Теперь уже, кажется, всех плохих и хороших соседей по лесу узнал лосенок. Осторожнее втрое стал. Точно прозрел после всяких напастей. Жизнь настойчиво брала свое. Зажили раны, день ото дня крепли силы.

Давно ли еще мир казался пустым и враждебным, где нечего было даже поесть. А сейчас уже все знакомо. Сейчас и солнце приветливей светит, и травы вкуснее стали, и надоедливые насекомые не так донимают.

Целые дни молодой лось бродил по лесным затененным полянам, жевал кипрей, мягкие пушицы, откусывал жидкие прутики хвощей. Знал он глухие, заросшие озерки и часто в них купался. И в воде лакомился растениями. Ел упругий зеленый камыш, молодую осоку, рогоз и кувшинки. Особенно нравились ему сочные белоснежные корневища рогоза. Забредет в болотную крепь, захватит растения зубами и тащит в сторону. Выволочет с корнями, отряхнет от ила и смачно жует. Дотемна булькает лось в тряском болоте. Топи ему не страшны. Передвигается он по ним ловчее всякого зверя. Растопырит широкие копыта и ползет по плавням. При этом передние ноги держит далеко вперед вытянутыми, а задние подобраны под себя и согнуты в нижнем суставе. В таком положении лось не погружается в глубину на всю высоту ног и легко их выбрасывает. Изучил лосенок все лесные порядки, был сыт, невредим и спокойно зимы дожидался.

Ночи проводил на одном излюбленном месте. Это был небольшой сухой островок посреди болота, заросший жимолостью и шиповником. В самом центре его лосенок вытоптал лежку. Никто к нему не наведывался, и он никому не мешал. Креп, подрастал молодой лось. Ему ли теперь не жить, когда ноги резвы, когда глаза зорки и так привольно в родном лесу.

Как только поселился я в Луговой, невольно стал приглядываться к усатому, с виду очень недружелюбному старику Кленову. Жил он по ту сторону речки, но все равно каждое утро, приходя за водой, я встречался с ним. Вернее, видел на другом берегу.

Он ладил лодки.

Лодок этих скапливалось у его дома до десятка и больше, а он все чего-то пилил, стругал, тесал. Лодки получались все, как одна, узкие, остроносые, полого выгнутые и даже издали казались легкими. Они, как девушки на пляже, как ваяния какие, лежали на берегу, бело-желтые от новизны, сладко пахнущие знойным бором.

Вот и стал я подумывать: к чему старику столько лодок? Лодок, которые здесь, в верхнем течении реки, в общем-то не нужны — в летнюю засушливую пору она так мелеет, что в любом месте можно перейти вброд. К тому же, слышал, он их не продавал.

Еще я слышал, а потом уже сам убедился, что тес на лодки какой-то особой выделки Кленов привозит издалека, бывает, доставляют ему знакомые люди прямые, как струна, еловые бревна, и тогда он договаривается в местном лесхозе распилить их на доски. Само собой, сколько тут хлопот, какие расходы из небогатой в общем-то пенсии, не говоря уже о собственном труде.

А он ладил лодки и ладил, с утра до вечера стукая на берегу, потому что любил и умел их делать.

Он все любил сделанное своими руками: дом, в котором жил, стол, за которым обедал, кровать, на которой спал, и многое другое, без чего в крестьянском житье не обойтись. Но больше всего любил делать лодки.

Многие не понимали Кленова, снисходительно посмеивались над ним. Говорили: золотые руки, все изладит, что ни попроси, да еще как изладит, а он — ну ребенок малый! — стругает лодки, выставляет напоказ на берегу. Зато сам Кленов был иного мнения о своем ремесле, считал себя наипервейшей руки мастером в этом деле и ревностно относился к конкурентам, если таковые объявлялись. Чуть завидит чужую, не его работы, лодку — живо к ней! Придирчиво осмотрит, прощупает всю. И как бы ни была она хороша, обязательно найдет изъян: то широка, то велика, то тяжела. А уж на старые да сколоченные тяп на ляп и глядеть не мог. С отвращением махал рукой и обзывал хозяина самыми последними словами. Кленов вообще судил о человеке по наличию у него лодки: есть лодка — значит, и человек ты хороший, нет — так себе… Все равно что в старину — безлошадный мужик. Кленов очень хотел видеть в деревне хороших людей…