Не пришли олени и утром. Вовсе забеспокоился Мусия, обмотал вокруг себя длинный аркан, взял ружье и отправился на поиски. Облазили они с Янтусом все окрестные болотины, все моховики по безлесным плешинам гор — нет оленей!
Уставший и вконец расстроенный Мусия опустился на поваленную ель и сокрушенно сказал собаке:
— Худо дело, Янтус, худо…
Неосмотренным осталось еще одно болотце за ржавой курьей. По камням они перебрались через речку, обогнули курью и услышали сиплую трескотню соек. Собака привстала, настороженно навострила уши. Остановился и Мусия. Сойки, как и сороки, зря орать не будут. Бессильная злоба подступила к горлу, и Мусия, подняв над головой ружье, устрашающе прошептал:
— У-у, шайтан проклятый, моих олешек клевать хотел! Подавишься моими олешками!
Подозвал собаку и приказал:
— Сиди здесь, не ходи дальше. Дальше одному мне надо ходить. Беда догнала нас, карауль беду!
Сойки всполошно взлетали и, недовольно переругиваясь, расселись по елкам. Мусия пробрался в заросли тальника, раздвинул ветки и… Под кучей мха и травы вздымался выглоданный бок оленя.
Мусия сразу понял: работа медведя. Понял и то, что два остальных оленя, напуганные, убежали в тайгу. Поздно или рано они все равно попадут в лапы зверю. А без олешек — шабаш, на себе не потащишь нарты. Надо возвращаться домой.
Но прежде чем возвращаться, Мусия покарает лиходея. Он притащит его вонючую шкуру каменной старухе и скажет: «Вот тебе медведь. Он убил моего оленя, я убил его. Возьми шкуру и пропусти меня в Шаманихин лог».
Погода к вечеру стала выправляться. Ветер стих, на речке заплескал хариус. В пелене низких туч проглянул краешек багрового закатного солнца. Мусия сидел на нартах и обдумывал план нежданной охоты. Хоть и ловок, хоть и удачлив он, а придется сойтись с могучим зверем один на один и ночью. Ни разу не плошал Мусия, а оплошаешь — пропадешь…
Он припоминал былые охоты на медведя. Сколько их взял за свою жизнь? Много!.. Хоть и говорят, сороковой зверь — роковой, не считал. Был, однако, шибко нехороший медведь, едва-едва волосы с головы вместе с кожей не содрал. Не тот ли был сороковой?
Сопровождал тогда Мусия по тайге двух геологов. Геологи часто останавливались, рыли ямки, собирали разные камешки.
Выбрали раз для ночлега высокий, обрывистый берег на речке Кизья. Когда высоко, меньше мошкары. Место совсем без земли, выложенное большими камнями, а на камнях — толстое моховое покрывало. И по всему покрывалу — сплошная вызревшая черника. Так много, что можно брать горстью. «Послать надо утром женщин», — пошутил один геолог, и все засмеялись: до первого поселка было больше двухсот километров…
Геологи пошли рубить сухостоины для костра, а Мусия, оставив ружье, с котелками спустился по узкой сыпучей тропе к реке за водой. Смекнул, конечно, чья тропа: на чернижнике видел свежие медвежьи наброды. Но никак не подумал, что осторожный зверь не убрался подальше, заслышав приближение людей.
Набрал воды и, как по лестнице, с камешка на камешек стал подниматься. А сверху на него — медведь. Увидел Мусию, да поздно. Растопырил все четыре лапы, тормозит, а остановиться не может, едет юзом. Никогда так не терялся Мусия, как в тот раз. Не то что ружья — палки в руках нет. Закричал что есть мочи: «Убирайся, шайтан, мне не надо тебя убивать, ты не трогай меня!» Отпрянул, насколько мог, в сторону, запустил в медведя котелками с водой…
Потом геологи покатывались со смеху, предлагали Мусии самый крепкий чай с конфетами. А ему было не смешно и чаю не хотелось…
С той встречи и стал Мусия подумывать о сороковом медведе: был он у него или еще впереди? И не этот ли, задравший оленей?
«Нехорошо думаешь, — прервал воспоминания Мусия. — Надо соображать, как отомстить за олешек, покарать лиходея».
Но как его взять? Лабаз построить — всего надежнее. Нет, нельзя. Деревья там низкие и много натопчешь. Подождать на краю болотца — опять с какой стороны пойдет?
И собака. Куда собаку девать?
Янтус сидел по ту сторону костра, и казалось, сам думал, как быть. Языки пламени лизали трескучий сушняк, искрящимися крыльями веяли в темноте. Огонь то ярко, то слабо доносил трепетный свет до кромки леса. Совсем тихо стало. Ни ветра, ни ауканья на горе. Только изредка плещет на быстрине хариус, будто кто бросает в воду поленья.
Мусия сунул в карман потухшую трубку, повернулся к Янтусу:
— Сиди один. Не вой, не скули. Тебе нельзя со мной за медведем. Ты не будешь ходить тихо, медведь услышит нас, убежит.
Он подошел к собаке, надел ошейник и привязал к нартам. Первый раз Мусия отказывался от испытанного четвероногого помощника, и, наверное, поэтому, когда привязывал, что-то тяжкое подкатывало к сердцу и слабли руки. Он отвернулся, не смотрел на собаку. И собака не смотрела на хозяина, неожиданно легко смирилась, легла, уткнула морду в лапы.
Все было готово. С ружья снят ремень, по прицельной рейке приклеена белая полоска бумаги, чтобы вернее целиться в темноте. Шесть увесистых патронов с пулями положены в открытый карман, острый нож — в ножнах, топор — за поясом.
— Не скули! — строго повторил Мусия и скрылся в ночи.
Перебрался по камням через речку, вышел к курье. Разулся. Холодно босиком, зато бесшумно. Каждую травинку, каждый сучочек голой ступней прощупаешь.
Вот и болотина. Ноги свело ледяной водой. Да и всего знобит, колотит мелкой дрожью. «Неуж Мусия испугался медведя? Нет, он не трус! Пускай медведь дрожит, это за ним идет Мусия!» Прокрался в заросли тальника, огляделся.
Вправо и влево кусты разбегаются полукругом, впереди — широкая прогалина. Под ивой, метрах в пятнадцати, — труп оленя.
Над болотцем слабо светится туман, но он только мешает смотреть. Все расплылось в неясных очертаниях. Стынут ноги, зябнет спина. Так бы и встал, убрался с миром восвояси…
«Бурундук трусливый!» — ругает себя шепотом Мусия и крепче сжимает ружье.
Час проходит — нет медведя. Два проходит — полночь. Начали подмывать сомнения: «Унюхал, шайтан, залег».
Но вдруг до слуха донесся отдаленный шорох, бульканье воды. Звуки с каждой секундой приближались, и вот совсем отчетливо стало слышно, как кто-то расталкивает упругие ветки тальника. Он!
Тучи расступились, и между ними пролезла бледная луна. Над мертвенно освещенными пластами тумана, будто островки, всплыли разлохмаченные верхушки ив. У ближнего куста сугорбо замер медведь.
Но его плохо видно. Угадать бы в бок, под лопатку… Промелькнул в памяти полуручной зверь в загоне, его грязное брюхо, вершковые когти…
Белая планка легла на цель. Оглушительно грохнул дуплет. Медведь подорванно рявкнул и рухнул в куст. Мусия спешно открывает дымящееся ружье. Но что это? Шарнир как припаянный! Старый латунный патрон разорвало, стволы заклинились. А зверь с неожиданной легкостью вскакивает и, потрясая ночь злобным ревом, мчится на охотника…
Обламывая ногти, Мусия лихорадочно рвет засевший патрон. Поздно! Раненый хищник в пяти шагах. Вздымается всей тушей, пытаясь схватить брошенное над ним ружье. С вытянутым вперед ножом Мусия стремительно кидается под ноги зверю. И тут же его придавливает, втискивает меж кочек многопудовая тяжесть…
…Когда Мусия очнулся, не сразу сообразил, что происходит. Медведь, как привязанный, сидел и беспорядочно махал лапами. Вокруг него метелицей кружился другой какой-то зверь. Да ведь это же Янтус! С храпом отплевывается шерстью, нападая то с боков, то сзади. И вот повисает на загривке зверя. Медведь трясет лобастой башкой, валится. Но поединок еще не окончен, тяжелый зверь вот-вот придавит забывшуюся в ярости собаку, сомнет, разорвет, как тряпку.
И только тут Мусия окончательно пришел в себя, схватил лежащий под ним топор…
Луна будто только для того и появилась, чтоб подглядеть ночной поединок. Опять скрылась в тучах, и опять на тайгу нахлобучилась выморочная тьма. Мусия сел на мягкую теплую тушу, подобрал под себя онемевшие ноги. Но озноба уже не чувствовал. И страха тоже. Подозвал Янтуса. Прощупал всего, отвязал с ошейника обрывок веревки. И вдруг прижал собаку к груди, принялся торопливо и неумело целовать в лоб, в глаза, в мокрую мочку носа.
