— Из местных она, ненка. Закончила музыкальное училище, вроде петь да плясать должна, а напросилась к нам. Долго думали, брать — не брать, все же девушка, трудновато ей будет с нами, а потом решили: берем. Определили в поварихи. И правильно решили. Теперь как-то даже не представляем, что бы делали без нее. Непоседа, на все руки мастерица: жарит, варит да еще и на охоту успевает. Куропаток, уток приносит. А по весне, когда охота была открыта, гусятиной закормила. Тут пока дичи хватает. Отойди с километр — и охота. А стрелок какой! Это, наверно, уже потомственное. Раз подбросили на спор спичечный коробок — не нашли после выстрела… Она у нас и уборщица, и портниха. Почти безвыездно живет на вахте и, когда мы улетаем домой, чинит, стирает наши спецовки. В общем, хорошая девушка, — искренне похвалил Терехов Акулину.
«Ну все у него «хорошие», все «ничего», — ненароком подумал я, припоминая, где и к кому Терехов подбирал бы иные прилагательные. Не припомнил. Только еще раз подумалось: как же надо видеть и понимать людей бригады, чтобы при таких-то вот условиях работы сказать о каждом доброе слово.
Когда поднялись на буровую, меня с непривычки так оглушило лязгом и гулом, что я перестал слышать голос Терехова. Надсадно скрежетали лебедки, тяжко вздыхали насосы, взвизгивали змеисто скользившие на блоках тросы, подобно потоку шумел в шлангах раствор, что-то ухало и колокольно вызванивало над головой, и под весь этот нестройный аккомпанемент жутковато подрагивала и, казалось, покачивалась вышка…
Терехов подал мне красный пластмассовый шлем, такой же надел сам, машисто перехватываясь за поручни, ловко, привычно взбежал вверх по крутым железным ступеням. Забрался за ним на площадку и я, и тут мне сделалось дурновато от высоты, теперь уже от реального покачивания вышки…
— Здесь верхового рабочего место, — прокричал Терехов.
Пока он о чем-то говорил с верховым, чумазым верзилой в широченной, заляпанной глиной брезентовой спецодежде, что-то проверял и уточнял, оглядывая механизмы, я представил работу на буровой, и мне стало не по себе… В дождь и снег, в мороз и зной, продуваемые со всех четырех сторон, работают здесь люди, к тому же, как я понимаю, с известным риском быть низвергнутыми с этой верхотуры. Грязнущие, бородатые черти, в мокрых, коробом стоящих спецовках, вваливались они после смены в вагончик и долго молча курили, приходя в себя. И уж потом только, помогая друг другу, стягивали, будто скафандры, эти спецовки, набрякшие сапоги, пока еще вяловато, но все веселее отпускали колкие шуточки в адрес того или другого.
Ни раньше, ни позже — как раз в такие минуты в вагончике объявлялась Акулина и начинала по-хозяйски «воспитывать» парней, выговаривала, что не может приучить их к порядку, мол, зачем раздевалка, где она дополнительно навбивала гвоздей вешать спецовки и поставила самодельную электропечку — сушить их, и почему вовремя не приходят обедать, всегда этот обед остывает, и вообще не съедают то, что она для них готовит. Или невкусно готовит? Укоряя за все это парней, Акулина сама развешивала за перегородкой робы, затирала пол.
— Да будет тебе, Акуля, будет! — успокаивал кто-нибудь из ребят. — Ведь обещались же исправиться — исправимся…
Как-то, уже перед самым моим отъездом с буровой, мы с Тереховым сидели после работы в вагончике вдвоем. Ребята, свободные от вахты, прихватив удочки, ушли рыбачить на недалекое озерко. Под потолком ныли надоедливые комары, на столе, не мешая, тихо журчал транзистор. Я оглядел помещение. Что ж, по полевым условиям вполне приличное жилье. Стены облицованы шпунтованной дощечкой и на нынешний манер подрумянены до коричневых разводов паяльной лампой. Над каждой кроватью — немыслимых сюжетов цветные вырезки из журналов, фотографии любимых. Пол покрыт потрескавшимся линолеумом, у входной двери — без сомнения, Акулиной положенная вытертая оленья шкура. Впрочем, оленьи шкуры лежат и на некоторых кроватях, я вот спал на раскладушке тоже под шкурой, страшно колкой и линючей. Над общим столом — длинная, во весь поперечник вагончика, полка, забитая старыми журналами и книгами, которые или не интересны, или давно прочитаны — рабочие почти не брали их в руки.
А в общем и целом все же мне показалось скучноватым здешнее житье-бытье. Буровая — вагончик, вагончик — буровая. Ну рыбалка, ну когда прокрутят старую киноленту, послушают магнитофонную запись. Не мало ли для молодых парней? Что их привлекает сюда?
Об этом я и спросил Терехова.
— Ну, если по-серьезному, то молодежь скорей всего привлекает необычность нашей работы, скажем прямо: романтика, — ответил он. — Север, безлюдье, пока что дикая природа — где, как не здесь, испытать себя, проверить на прочность, утвердиться в чем-то? Словом, обрести самостоятельность, определиться в жизни. А условия здешние и впрямь ведут отбор и очень скоро выявляют — кто есть кто. Многие быстро понимают, что не туда заехали, и живенько поворачивают в края потеплее… И это хорошо, что вовремя одумываются и поворачивают, хоть не бичуют. А кто выдержал — привыкают и не могут без Севера.
Я уже знал, что сам Терехов — уралец, что на Север приехал сразу после армии, что институт закончил, можно сказать, здесь, в вагончике — на полке еще и сейчас стоят учебники по горному делу, — что начинал с подсобного рабочего на буровой.
Все это я знал, но меня интересовало другое: почему Север, чем он его-то притянул?
— Ну, а заработок, заработок ведь тоже не последняя штука? — прямо спросил я. — Всякие коэффициенты, квартальные-премиальные…
— Не секрет, зарабатываем мы хорошо, — кивнул Терехов. — Но ведь и заработать надо уметь. Вот эти летуны из теплых городов — они ведь как думают? Приехал на Север, шибани баклушу — рубль в кармане, шибани другую — два. Нет, так не бывает и не должно так быть. Здесь, как и везде, надо работать, и работать на полную выкладку. А тут еще дожди, мошкара, зима с сентября. Многим это не по зубам, не под силу, да и не по нраву часто. Вот и летают со стройки на стройку.
Но тут разговор наш прервал неожиданно вернувшийся с рыбалки Байрам Гасанов. Всклокоченный и возбужденный, прямо с порога темпераментно загремел:
— Ты посмотри, ты посмотри, что дэлает, собака! Опять оборвала! И все та же, на том самом мэсте, где ручей впадает! Только бросил — она цап! — брюхо желтое показала — и нэт блэсны! — Байрам потряс перед глазами Терехова спиннинговым удилищем с болтавшимся концом лески. — Послэдняя блэсна!
— Подожди, Байрам, — сказал Терехов. — Блесну сделаешь новую и «собаку» вытащишь. Присядь, раз зашел, объясни товарищу, что тебя сюда, на Север, загнало?
Байрам непонимающе посмотрел на меня своими черными, без зрачков глазами.
— Как загнало? Сам приехал. А что такое?
— Да ничего, просто выясняем, что нас здесь удерживает.
— Ва, интэрэсный разговор! Может, смущает, что я азэрбайджанец, а здесь? Так тут, по-моему, одна Акулина мэстная. Кравченко — с Полтавы, Султанбэков — из Татарии. Со всэй страны здэсь люди, дорогой. А за чем приехал? Ва, нэ за щуками же! Хотя можно только и за ними. Вот они здэсь какие! — Байрам с извечной рыбацкой щедростью показал на всю длину двухколенного удилища да еще и прибавил четверть. Подумал, покрутил ус. — Нэт, нэ за щуками, — повторил он уже серьезно. — Все, дорогой, просто: я — нэфтяник, и куда мне, как нэ к нэфти? Узнал: большая нэфть на Севере, значит, горячая работа, хороший заработок — взял да и махнул. А что, плохо, что ли?
Байрам вытащил из-под кровати кусок толстого кабеля, развернул мощными пальцами свинцовую оболочку, закатал в ней большой крючок и привязал к леске. Это и называлось у Байрама блесной.
Когда он ушел, Терехов сказал:
— Действительно, взял да и махнул. Когда приехал этакий джигит в папахе, я, признаться, тоже засомневался: приживется ли? И трудно приживался. Страдал от комарья, от мошек так, что весь опухал. Видно, от недостатка кислорода одышка одолевала. Придет с работы — и на боковую до новой смены. Да и кухня наша поначалу не по вкусу пришлась. Плохо ел, все посылки ждал… Но парень оказался волевой, пересилил, переломил себя. Уже к осени вошел в колею, работал наравне со всеми, если не лучше, не дотошнее. Чутьем до всего доходил. Ну, а сейчас замены ему нет. Общительный, необидчивый — любят его ребята. В общем, легко с ним работать…
