В другой раз А.И. приехал с женой и двумя маленькими дочками. Я ходила с девочками за клубникой — мелкой, но очень душистой и сладкой. Кроме ягод, собрали большие букеты ромашек и сплели венки, и старшая девочка сказала, что мы стали похожими на Аленушку из сказки. Я подумала, что она права, — неправдоподобно красивыми и безмятежными были эти дни, и у меня в душе появилась какая-то тревога — слишком уж хорошо. Я еще не знала тогда, что уже сгущаются над головой тучи…

А.И. уехал в командировку — решался вопрос о возвращении завода в Москву. Сказал мне, что я могу жить здесь хоть все лето. Но наступила неделя проливных дождей, я уже по нескольку раз проштудировала все свои книги и конспекты, выучила назубок все-все тексты для конкурса и поняла, что «сказка» кончилась и пора возвращаться, да и обнаружилось, что я соскучилась по Алику и уже предвкушала, как буду рассказывать ему обо всем увиденном за этот месяц.

Новосибирск по возвращении поразил шумом, духотой, пылью, своей нелепой громадностью. На город налетали знойные степные ветры. Пожухла листва деревьев, скрипел на зубах песок. Громыхали грузовики и телеги ломовых извозчиков, раздавался скрежет лопат и дробь отбойных молотков. Повсюду шли ремонтные работы, рыли траншеи, меняли трамвайные рельсы, вся площадь перед театром была разрыта до основания и уже вырисовывались очертания будущего сквера.

Ремонт был и в общежитии, всё пропахло известью и краской. Меня сразу окружили будничные хлопоты. Опоздала получить хлебные и продуктовые карточки — предстояла беготня «по инстанциям». Комендант общежития ушел в отпуск, и я осталась без постельного белья. Отключили воду, и бани работали с перебоями и огромными очередями… Удивительно ли, что все воспоминания о красотах Алтая были мгновенно вытеснены у меня проблемами весьма прозаическими. А уж размышлениями о нравственных основах этой поездки я и вовсе себя не утруждала. Напротив, считала, что Алик одобрит проявленную мною самостоятельность.

Вечером пошла в библиотеку, уверенная, что застану его там на обычном его месте возле окна. Так оно и было. Радостно было увидеть его склоненную над книгами лохматую голову, дожидаться момента, когда он рассеянно взглянет на меня и вдруг весь будто засветится…

Пошли к своему любимому месту на берегу Оби и не могли наговориться. Сначала я просила рассказать его о своих делах, а уж потом, пообещала я, «я расскажу такое!».

Конечно же, и экзамены, и курсовые работы он сдал все на отлично, выступал с докладом на какой-то конференции. Его перевели на пятый курс (это за два года!), в томской библиотеке нашел новые интересные материалы, сделал массу выписок и теперь ему очень хорошо работалось. Рассказал, что вновь вошел в бригаду по разгрузке барж в речном порту (три ночи в неделю), что теперь он стал «богатым» и хотел бы, чтобы я брала у него, если понадобится, не стеснялась. Но я ответила, что мне хватает стипендии и того, что мама присылает.

«Ну, а теперь ты рассказывай. Как ты съездила к маме?» — Алик с улыбкой приготовился слушать. Но только я сообщила, как о великом сюрпризе, что ездила не в Калининскую область, а совсем в другом направлении, лицо его сразу окаменело и он слушал меня молча, ни разу не подымая глаз.

Как ни старалась я изложить свою историю как вполне заурядную, ну что особенного? Один человек предложил другому помощь в трудную минуту, а тот, другой, принял её, но с каждой фразой говорить мне становилось все труднее, и я чувствовала себя как воздушный шарик, из которого вытекает воздух. Забавные подробности, которыми я предполагала повеселить Алика, казались теперь глупыми, рассказ о прекрасных условиях отдыха звучал неуместно.

С трудом я поведала о смешном зайце, который выскочил из-под колес машины Аркадия Ильича и долго бежал впереди нас по степи, и на этом окончательно выдохлась. Наступила напряженная пауза. Ее нужно было немедленно прервать и я, как утопающий за соломинку, ухватилась за объяснение того, как дешевы по госценам в этом совхозе молоко, творог, мясо, и что все это я выписывала в конторе и мне выдавали квитанции… На слове «квитанции» он скривился как от зубной боли, и тут я умолкла совсем.

Чувство вины затопило меня, хотя я и не могла (не хотела?) точно сформулировать, в чем именно виновата перед Аликом. Он так и не проронил ни слова. Я неловко перевела разговор на предстоящие мне экзамены, он ответил, и вроде ничего не изменилось в наших отношениях. Но я знаю, что Алик не забыл этот случай, хотя никогда не упоминал о нем.

Быстро пролетел июль. Экзамены мои прошли благополучно. Удачно закончилось для меня и участие в конкурсе — меня приняли на 1 курс актерского факультета. Правда, как я теперь понимаю, причиной снисходительности комиссии были не столько мои «дарования», сколько то, что я невольно рассмешила их. Дело в том, что монолог Лауренсии, который я подготовила, мне хотелось не просто прочитать, но исполнить «войдя в образ». По моим представлениям, для этого надо было сначала взвинтить все свои чувства и, в соответствии с ремаркой в пьесе, разгневанной фурией ворваться в зал заседаний ненавистного ей совета старейшин. Так я и сделала. Уединившись в темном уголке коридора, вообразила все «предлагаемые обстоятельства» своей героини, довела себя почти до экзальтации и, когда выкликнули мою фамилию, я буквально оттолкнула толпящихся у дверей, ворвалась в аудиторию и, не имея сил затормозить на скользком полу, почти врезалась в стол комиссии. Вцепилась в край его и выкрикнула в лица уважаемых экзаменаторов:

В первое мгновение от меня отшатнулись — это я успела заметить — и тогда с еще большим остервенением начала обличать сидящих передо мною во всех грехах и преступлениях. А когда закончила и скромно опустила голову, ожидая одобрения, то вдруг услышала смех. Смеялись до слез и величественный патриарх Юрьев, и мой любимый Черкасов, и дорогая Елена Львовна. «Провал? Но я ведь выложилась вся до основания… И ведь они в начале вздрогнули!». И уже была близка к слезам, но тут все отсмеялись и даже кто-то произнес: «Ну что ж… Очень хорошо. Спасибо». И мне предложили почитать прозу. Читала я те страницы из «Войны и мира», которые начинались словами: «В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск». И дальше — как он подъезжает к Москве: «Вот и угол, перекресток, где Захар-извозчик стоит… Вот лавочка, где пряники покупали… Скоро ли!?». Эти страницы были так близки мне! Ведь и я сколько уже раз представляла себе, как вернусь домой в Ленинград и так же буду вглядываться в знакомые улицы, дома, магазины… Слезы, к которым я была близка после чтения монолога, здесь снова застлали глаза, уже по другому поводу, и я закончила чтение Толстого искренне захлебнувшись от переполнявших меня чувств, В заключение пела романс «Мне грустно потому, что весело тебе», удивив аккомпаниаторшу тем, что начала почти в мужском регистре («Ну чем не Варя Панина?»,[40] — сказал кто-то). Видимо, этот контраст между внешностью и низким голосом был тоже забавен и расположил комиссию в мою пользу.

Алик был рад моим успехам. Размышлял о том, как удачно, что я буду одновременно постигать и практику актерского мастерства, и теоретические проблемы театрального искусства, и драматургию. Говорил, что через несколько лет, когда немного высвободится от своего основного труда по политэкономии, непременно возьмется за исследование проблем научного и художественного творчества: он чувствует, что здесь есть общие закономерности. Советовал мне с первых же дней занятий на актерском факультете вести творческий дневник. Кто знает, может быть, мои самонаблюдения могли бы способствовать его исследованиям, и мы стали бы соавторами общей работы.

Хотя эти его планы казались мне мало реальными, но все же сам факт, что он допускал возможность моего участия в какой-то совместной научной деятельности, очень подымал меня в собственных глазах.