Набрала я книг по биологии, очень интересными оказались труды Тимирязева. Читала вечерами маме с бабушкой о строении растений как увлекательный роман. Кроме того, приносила из библиотеки том за томом собрания сочинений Шекспира, и этого чтения нам хватило на всю зиму 1942–1943 года.

А в школе страшным оказался лишь первый урок — все боялась, что недостаточно взрослой выгляжу, а потом быстро наладились отношения с ребятами. Они меня слушали хорошо и вроде не замечали, что я совсем девчонка. Несомненно, что моя военная форма тоже сыграла свою роль. Зная, что я приехала из фронтового Ленинграда, ребята по-видимому и меня принимали за фронтовичку.

И, кстати, проработав месяц-другой в школе, я и сама начала все чаще задумываться о том, что пора мне отправляться на фронт. Я уже чувствовала себя окрепшей, здоровой и считала, что справлюсь с любым делом, которое мне поручат. Считала, что мой значок Ворошиловского стрелка, полученный в школе, и сданный минимум по санитарному делу вполне достаточны, чтобы проситься на фронт. Понимала, что мама будет очень расстроена, и поэтому отправила заявление в военкомат, ничего не говоря ей.

Минул 1942 год. Хотя уже произошли решающие битвы под Москвой и Сталинградом, сводки с фронтов оставались тревожными. Получила письмо от Генки Соболева (разыскал мой адрес через соседей по ленинградской квартире) из Самарканда, куда была эвакуирована Медицинская академия. Их отправили на фронт, и он уже был военным фельдшером где-то под Севастополем. Наладилась переписка с Адой Неретниеце. Она поступила на режиссерское отделение ВГИКа в мастерскую Сергея Герасимова. Галка из Ленинграда на мои письма не отвечала.

Зима уже была на исходе, когда я вдруг получила официальное письмо из военкомата — меня могли взять вольнонаемной в банно-прачечный комбинат какой-то военной части. Ответ нужно было дать в течение пяти дней в райком комсомола. Честно говоря, огорчилась я очень: вместо фронта вдруг прачечная… И, наверное, где-то в тылу. Но потом мне стыдно стало. Можно ли бояться грязной тяжелой работы, если идет война. И я решила не отказываться. Рассказала все маме с бабушкой. Только теперь могу себе представить, как восприняли они эту весть, но тогда мне показалось, что отнеслись они к моему намерению вполне «сознательно» и, в общем, спокойно. Попробовали меня отговаривать, но быстро сдались и начали собирать в дорогу.

Мама поехала провожать меня в Красный Холм (дали нам подводу для такого случая). Приехали мы за два часа до назначенного мне, и мама сказала, что ей нужно зайти по делам к секретарю райкома партии, который находился в одном здании с райкомом комсомола и военкоматом, а я осталась на телеге ждать ее. Через некоторое время она выходит и говорит, что меня просят зайти тоже в райком партии. Я удивилась. Пришла я в кабинет к секретарю, думала, что он напутствие хочет дать или поручение какое, а он мне: «Сколько килограмм ты можешь поднять?». «Да, не знаю, — говорю, — наверное, десять, двенадцать…». Он: «Ну, а этот несгораемый шкаф можешь сдвинуть? Ну-ка, попробуй». Я попробовала — ни с места. «Вот видишь! А ведь он всего пуд весит. А в банно-прачечном комбинате мокрое белье, котлы с водой придется пудами ворочать. Там знаешь какая сила и здоровье требуются!». Я пыталась убедить его, что главное — попасть на фронт, а там, может быть, меня в медсестры возьмут… Он смеется: «А вот меня, к примеру, ты могла бы протащить шагов двести? Нет? Не можешь? Какая же тогда из тебя медсестра? Ты же балластом только там будешь!». И так он меня этим «балластом» обидел, что я чуть не расплакалась. А он позвонил при мне в военкомат, сказал, что брать меня нецелесообразно и что о моем трудоустройстве он сам подумает. И предложил мне работать инструктором в райкоме комсомола: «Нам нужны грамотные инициативные люди. Здесь ты больше принесешь пользы фронту».

На том и порешили. Странно, что я тогда самостоятельно не додумалась до тех простых истин, о которых говорил секретарь. За словами «Иду на фронт» я даже и не пыталась увидеть конкретно то, чем мне придется там заниматься, и не соразмеряла требования со своими реальными возможностями. А ведь и в повседневной деревенской жизни я нередко убеждалась в том, что мы с мамой вроде и окрепли, но в действительности еще во многом отстаем от своих сверстниц. До сих пор нам было не под силу донести до дому два ведра воды — с одним еле справлялись, отдыхая несколько раз. Поехали мы в январе за дровами в лес (в эту зиму нам уже не давали готовые дрова, надо было заготовлять самим), и когда срубили несколько молодых березок, то это уже почти вконец исчерпало наши силы. А после того, как обрубили ветки и, почти по пояс в снегу, потащили их к дороге, где стояла лошадь, то убедились, что с этим нам просто не справиться. До вечера провозились, и только когда разрубили стволы на две части (что было тоже нелегко), смогли притащить эти дровины к саням. А деревенские женщины делали это играючи.

А как выматывала нас пилка дров… Да и от простого мытья полов темнело в глазах и кружилась голова. Видно, все наши силы остались в Ленинграде.

Итак, вместо романтических представлений о фронте, я оказалась в роли инструктора Краснохолмского райкома комсомола. Секретарем был только что вернувшийся из госпиталя и списанный подчистую Андрей Басс. На фронт он ушел с третьего курса института имени Баумана в Москве. В Красном Холме жили его родители. У него была ампутирована по плечо правая рука. Был он живой, остроумный, свое несчастье прятал за шуточками, учился все делать левой рукой и не терпел, когда ему помогали. Но иногда прорывалась у него горечь, что института теперь ему не закончить (там чертить надо много) и надо искать себе какую-то специальность.

Работать с ним было интересно. Он придумывал и как помочь детским домам (которым не хватало питания, одежды, воспитателей), и чем порадовать отличившихся на работе комсомольцев, и как лучше организовать сбор посылок на фронт, и какой репертуар подобрать для агитбригады. Многие его поручения я выполняла самостоятельно и радовалась, что меня хвалят. Жила я в кабинетике райкома, где стоял клеенчатый диван возле письменного стола и был шкаф, в котором рядом с деловыми папками хранилось и мое имущество.

Наступил апрель 1943 года, весна была ранняя, и я с удовольствием бродила по вечерам по городку, сидела над рекой, ходила в единственный кинотеатр. Частенько меня сопровождал Андрей. Он был старше меня лет на пять, казался очень взрослым, но относился ко мне по-товарищески и было с ним легко и просто.

Однажды в разговоре девчат из отдела учета я узнала, что Андрею кто-то шутя советовал жениться, а он сказал, и совершенно серьезно, что это не для него, так как он не считает возможным связывать судьбу какой-либо девушки со своей. И хотя он не сказал ничего про свою инвалидность, но все поняли это именно так и не посмели переубеждать его, переменив разговор на другое.

Этот рассказ запомнился мне. После несостоявшейся попытки свершить нечто большое и важное я вновь искала куда бы «определить» себя. Мне казалось необходимым как-то оправдать свое существование. Постепенно в голове моей созрел новый план: если я сама не могу свершить ничего существенного, то моих сил хватит на то, чтобы стать полезной, нужной кому-то другому. Вот Андрей не может кончить институт из-за того, что потерял руку. Но я ведь хорошо черчу, могу еще лучше научиться и, если бы мы были вместе, я бы делала за него все чертежи и он бы окончил институт. И не только в институте дело — ему всю жизнь будет трудно без руки. А я могла бы стать его правой рукой… Значит, смысл моей жизни мог бы определиться, если бы я стала его женой. Но он никогда не отважится сделать предложение, даже если бы и полюбил меня. Правда, он сейчас меня воспринимает только по-приятельски (как и я его), но это не важно. В результате доброго отношения можно привыкнуть друг к другу и полюбить. Значит, мне нужно самой сделать ему «предложение» и переубедить его, если будет возражать…