Весна 1944-го была ранняя, в середине мая уже все зазеленело, одновременно цвели яблони и черемуха. И хотя в институте приближалась напряженная пора экзаменов, много времени приходилось проводить над книгами и конспектами, вечерами и библиотеки, и общежитие пустели — так славно было бродить по городу! Так приятно было отогреться после длинной зимы!

Новосибирск.1944 г.

Уходили гулять и мы с Аликом. Обычно шли к речной пристани. Там было безлюдно и не доносился шум города. Зеркало Оби разливалось чуть не до горизонта, противоположный берег еле виднелся в тумане. И такой немыслимой красоты закаты опускались над рекой, что просто дух захватывало. Мне никогда не приходилось видеть такого огромного неба, такого буйства красок, отраженных в лакированной глади воды… Казалось, что эти космические феерии разыгрывались специально для нас. Мы бродили по пустынному берегу, сидели на теплых бревнах, дожидаясь первых звезд, и уходили уже затемно.

Этими ясными призрачными вечерами на берегу Оби мы больше молчали — не хотелось нарушать тишину. А на обратном пути постепенно, слово за слово, мы вдруг погружались в воспоминания и начинали рассказывать друг другу о чем-нибудь прошлом, довоенном. Будто какой-то шлюз молчания прорывался. Я перестала стесняться говорить о мелочах, о житейском. И он мне рассказывал о себе всякое: о том, как в младших классах был драчуном и даже занимался в секции бокса; об увлечении марками, с которых и начался его интерес к истории; о том, как сбежал из пионерского лагеря; о поездке с родителями в Крым, о Бахчисарае, о светящемся ночью море… Показал домашние фотографии и впервые говорил об отце и маме. Становился он проще, понятнее мне, и я уже не думала, что он «не от мира сего» и витает лишь в высших сферах далеких от меня наук.

Алик будто постепенно оттаивал, становился мягче, приоткрывался в своих радостях и печалях. Я почувствовала, как он устал от своей замкнутости, как остро живет в нем боль от утраты родителей, как он одинок. И была очень тронута тем, что мне доверился такой сильный независимый человек. Хотя мы оба 23-го года рождения, но я всегда воспринимала его как старшего. И вот, несмотря на его безусловную для меня взрослость, мне захотелось стать для него не только другом, но и сестрой, и даже в чем-то заменить мать.

Хотя Алик и начал оттаивать душой, но внешне оставался скованным, суровым. Казалось, что он разучился смеяться, и я интуитивно, вряд ли задумываясь об этом, старалась как-то растормошить его. Рассказывала о забавных и смешных случаях в своей прошлой и в теперешней институтской жизни, и на лице его все чаще стала появляться улыбка. Она очень красила его. И как же я обрадовалась, когда заметила, что едва увидев меня издали, он уже с открытой улыбкой спешит мне навстречу. Будто новый человек народился.

Единственное, что оставляло меня в недоумении, это то, что Алик по-прежнему обращается ко мне на «вы», и мне, соответственно, приходится отвечать тем же. При той простоте нравов, которая царила у нас в институте, такие отношения выглядели странно. Мне по-девчоночьи было даже забавно: когда же и каким образом он перейдет на «ты»? Не может же так продолжаться вечно?

Произошло это внезапно и в неожиданной для меня форме. В конце мая, теплым долгим вечером возвращались мы однажды с Оби. Алик был непривычно молчалив и я умолкла тоже. А когда дошли до площади и уже должны были расстаться, Алик вдруг сказал, что любит меня, просит быть его женой и готов сделать все для того, чтобы я была счастлива с ним. Я растерялась. Сказала, что еще не задумывалась о замужестве, что рано еще мне замуж… Он просил не спешить с ответом, подумать три дня. Говорил, что ему важно знать мой ответ — от этого зависит вся его дальнейшая жизнь. А само замужество, в случае моего согласия, пусть свершится позднее, по окончании войны, в Ленинграде. Там осталась у него от родителей квартира, а сейчас он тоже не готов к созданию семьи. Сейчас он положит все силы на то, чтобы скорее закончить университет.

Несмотря на неожиданность предложения, я как-то внутренне знала, что отвечу согласием и три дня на размышления мне не были нужны. Но вот то, что вслед за согласием обычно должны измениться и отношения между женихом и невестой, смущало, пугало, и уже поэтому я не произнесла бы своего согласия вслух… Услышав же, что фактический брак откладывается на какое-то неопределенное время, называемое «После войны», сразу успокоилась, и уже готова была сказать «да», но боялась выглядеть легкомысленной, и мы расстались на эти три дня. Значительность происшедшего все больше и больше захватывала меня, и я уже не могла думать ни о чем другом.

А думать было о чем — через несколько дней начинались экзамены. Нужно было успеть досдать зачеты, курсовые работы. Места в читальном зале захватывались чуть ли не по жребию. Завладевший учебником сбегал на весь день в какой-нибудь тенистый уголок парка им. Сталина и спешил заглотить весь объем знаний, не усвоенных за год.

Я, как в тумане, занималась всем, чем положено заниматься накануне сессии, но одновременно во мне уживались и мысли очень далекие от экзаменов. Итак, закончен один период жизни и начинается новый, совсем неведомый, тревожный и радостный…

Встретившись через три дня на скамеечке в сквере возле нынешней Консерватории (в те годы в этом здании находился Военный трибунал), я от волнения не могла заговорить. Но взглянув на него и поняв, что он волнуется не менее моего, что он боится моего отказа, я поспешила успокоить его своим «да».

Какое-то время мы были словно оглушены происшедшим, с трудом привыкали к своим новым ролям, но постепенно, под натиском нараставшей и все переполняющей радости осознания, что кончилось одиночество, что мы теперь единое целое, исчезли и смущение, и неловкость, стало легко и ясно, стало грустно даже сутки провести в разлуке, стало просто и естественно перейти на «ты».

Определившись в самом главном, мы почувствовали необходимость поделиться этой новостью с близкими. Я написала маме и послала маленькую фотографию Алика (другой не было). В качестве жениха и невесты посетили самых близких в Новосибирске. Прежде всего решили пойти к Хочинским. Тем более, что у них было новоселье — они переехали на частную квартиру, и мы их давно не видали.

Когда в маленьком дворике, заросшем цветущей сиренью, мы попали в лабиринт веревок с гирляндами настиранного белья, а в открытые окна приземистой избушки услышали звонкий голос Люси и примирительное ворчание Юры, мы поняли, что семейство Хочинских благоденствует и успешно осваивается «на новых площадях».

Встретили нас очень радушно — мы были их первыми гостями. А когда узнали, что мы пришли к ним, так сказать, в новом качестве, бурно поздравили нас и сказали, что это событие следует отметить праздничным застольем. И предлог для этого был, и, главное, тот редкий случай, когда было чем угостить. Оказалось, что после одного из концертов в сельской местности Юрочке вручили гонорар «натурой» — небольшой мешочек пшеницы. Молодые сначала не знали, что делать с этим даром, но хозяйка их дома быстренько прокрутила зерно на крупорушке и в первый же «банно-прачешный день», когда топили русскую печь, сварила целый котел рассыпчатой, упревшей пшеничной каши.

Вот мы и угодили к тому моменту, когда Юрочкино семейство собиралось ужинать. Во главе длинного деревенского стола уже восседал на коленях у бабушки черноглазый румяный Сашка и стучал ложкой, а у теплой еще печи хлопотала с ухватами старушка-хозяйка, приговаривая: «Уж такой каши, как эта, вы никогда не едывали!».

Пригласили и нас за стол. Я оказалась на парадном месте, «под образами», так как Сашка сразу потянулся ко мне и я взяла его на руки. Я загордилась, думала, что он вспомнил как я нянчила его в общежитии, но оказалось, что его заинтересовали незабудки и ромашки, вышитые на моей кофточке, и он начал старательно «выщипывать» их двумя пальчиками и даже попробовал лизнуть языком. Очень было забавно наблюдать за его «исследовательской деятельностью». Алика усадили на противоположном конце стола, по бокам разместились Юра с Люсей, а напротив — две бабушки, будто одна большая семья. И таким праздничным выглядело наше застолье! Гроздья сирени заглядывали во все окна, будто огромные букеты; старенький самовар на табуретке в лучах заходящего солнца мерцал червонным золотом; от глиняных мисок, доверху наполненных маслянистой кашей, исходил такой аромат, что кружилась голова. Люся хотела забрать от меня Сашку, но он воспротивился и начал старательно таращить на меня уже сонные глаза, не забывая при этом широко открывать рот, как я только подносила к нему чайную ложечку с кашей.