За столом болтали, смеялись, но я как-то целиком отключилась, чувствуя удивительное единение с Сашкой. Он разглядывал меня, а я его, впервые, пожалуй, осознавая, какое это чудо — маленький ребенок. Неожиданно Люся вдруг привлекла внимание всех ко мне: «Нет, вы только посмотрите, до чего же ей подходит роль молоденькой мамаши с младенцем на руках! Ну чем не “Мадонна Бенуа”!» Старушка-хозяйка тут же подхватила: «Бог даст, скоро и сама деточками обзаведется», и я почувствовала, что неудержимо краснею. Все засмеялись, я украдкой взглянула на Алика и удивилась тому, как отрешенно-задумчиво он улыбается, глядя на меня, будто впервые видит. Наши взгляды встретились, и я поняла, что мы подумали об одном и том же: «А ведь когда-нибудь и у нас непременно будет сын…». Меня снова охватило жаром и, чтобы скрыться от взглядов, я встала и понесла Сашку в постельку, укладывать спать. А у самой лихорадочно билось в голове, что будущий сын — это действительно чудо. Ведь я не знала Алика ребенком, мальчиком, и это огорчало меня, а сын будет непременно во всем похож на него, он как бы вновь воссоздаст Алика, и я увижу, узнаю неведомый мне период его жизни… А потом он вырастет, станет таким же умным, красивым, двадцатилетним… Дальше не думалось, а просто в голове был какой-то туман предощущения бесконечного счастья.

Мы долго пили чай, разговаривали, и уже в сумерках Хочинские пошли провожать нас. «Когда и куда пригласите на свадьбу?» — шутя спросил Юра. И Алик очень серьезно ответил: «В первое воскресенье после окончания войны, по адресу: Литейный, дом 7, квартира 28», — и крепко пожал мне руку, я ответила ему тем же. И Юра, и Люся отнеслись к этому приглашению тоже вполне серьезно и пообещали придти первыми. При прощании Люся весело пропела: «Встретимся в 6 часов вечера после войны?» — так называлась новая кинокомедия. И мы оба ответили: «Да! После войны!».

Еще долго мы с Аликом бродили под окнами общежития, и он говорил, что я буду «маленькой хозяйкой большого дома», так как в квартире у них не осталось никакой мебели — всё сожгли в блокадную зиму, но вдоль стены лежит свернутый в трубку ковер, в который его мама упаковала свой свадебный сервиз на 24 персоны. И когда мы вернемся в Ленинград, то мы развернем этот ковер, пригласим наших друзей, все рассядутся «по-турецки», так как стульев нет, зажжем свечи и будем вспоминать о жизни в Сибири и петь песни военных лет. Решили, что непременно вернемся когда-нибудь в Новосибирск — лет так через 10, побродим по всем нашим маршрутам, посмотрим, как изменится этот огромный город.

Еще мы были приглашены на чай с пирожными к Елене Львовне (слух о нашей помолвке — кажется, так это называется? — быстро распространился по общежитию). Сначала она беседовала с нами обоими, а потом попросила меня посидеть на балконе, чтобы поговорить с Аликом наедине. Он так и не рассказал мне о содержании этого разговора, только упомянул, что Елена Львовна любит меня как дочь, очень тревожится обо мне и поэтому устроила ему строгий «экзамен», который он, по-видимому, выдержал, так как при прощании расцеловала нас обоих и благословила на долгую и счастливую жизнь.

Моя любимая подруга Женечка Лихачева неожиданно для меня тоже вполне благосклонно отнеслась к этой новости (ведь при первом знакомстве Алик чем-то раздражал ее и она отзывалась о нем иронично). А теперь поздравила нас, пригласила к себе в гости, познакомила со своей мамой. Мы хорошо провели вечер, Женя остроумно пикировалась с Аликом, без уговариваний согласилась поиграть на пианино. Алику особенно нравилось, когда мы с Женей пели дуэт Полины и Лизы из «Пиковой дамы» и народную песню «Позарастали стежки-дорожки», сказал, что это его любимая песня из тех, что я пела. Оказалось, что есть любимая песня и у него: на слова Лермонтова «Выхожу один я на дорогу». Стоило ему услышать эту мелодию, как он тут же начинал «гудеть» басом, очень старательно подстраивался к нашим голосам и не соглашался прервать длинную песню, пока не прозвучал последний, особенно любимый им куплет:

Неожиданно выяснилось, что Алик много знает на память. Так, шутя, Женя процитировала что-то из «Евгения Онегина», и он тут же подхватил и легко прочитал несколько строф. Смеялся, что «загнал» нас — мы пытались продолжить, но запутались и умолкли.

Вообще эти вроде «официальные» визиты в разные дома оказались очень важными для нас, запомнились во всех деталях, так как там мы впервые увидели друг друга по-новому, в общении с разными людьми, и в чем-то раскрылись в тех качествах, о которых до сих пор не знали.

Должно было состояться мое знакомство с тетей Арнольда — Кларой Борисовной, но в эти дни она готовилась к возвращению в Ленинград, Алик помогал ей с упаковкой вещей, оформлением документов и встреча эта откладывалась. Чему я, честно говоря, была рада, так как боялась, что не понравлюсь ей. Я была представлена Кларе Борисовне уже на вокзале, в день отъезда, и почувствовала, что мои опасения были не напрасны. Хотя этого не было сказано вслух, но я поняла, что выбор Алика не одобрен, и потому, что я еще такая девчонка, и потому, что я в таком «легкомысленном» институте, и, главное, потому, что я русская…

Понял это и Алик (видимо, Клара Борисовна говорила с ним об этом раньше), пытался неловко успокоить меня — мол, все постепенно образуется, а вообще Клара Борисовна очень хороший человек и после смерти сестры чувствует свою ответственность за его судьбу, и поэтому, естественно, несколько ревниво относится ко всему, что, по ее мнению, может отвлечь его от учебы. И еще он сказал, что к сожалению у его тети есть предубеждение против смешанных браков… Конечно, все это расстроило, но уехала Клара Борисовна, и неприятный осадок быстро выветрился из моей головы. Тем более, что в эти дни вдруг неожиданное «завихрение» произошло в делах институтских.

Дело в том, что Алик уезжал в Томск на сессию, у меня же неожиданно появилась возможность перенести сессию на осень, на то время, когда я буду принимать участие в конкурсе на актерский факультет, а сейчас взять «академический отпуск по семейным обстоятельствам» и ехать к маме в Калининскую область, чтоб там подкормиться и отдохнуть от холодной и голодной зимы. Появилась такая возможность потому, что в нашем подшефном госпитале нужны были сопровождающие для тех раненых, кто был списан «подчистую» и не мог самостоятельно добраться до дому. И вот один солдат с ампутированной ногой должен был ехать куда-то в Подмосковье и ему требовалась провожатая. Когда я узнала об этом, то сначала отнеслась к такому плану, как к несбыточной мечте, но посоветовавшись с Аликом и взвесив все обстоятельства, пришла к выводу, что грешно пропустить такой случай — бесплатно проехать до Москвы и обратно, пожить у мамы, подкрепиться там в преддверии тех двойных нагрузок, которые ожидали меня впереди. А сессия — что ж, сдам ее осенью, а за эти месяцы еще раз повторю весь пройденный материал.

Была и еще одна причина, по которой я так легко уговорила себя в разумности подобного «зигзага»: я запустила занятия и боялась экзаменов, поэтому дарованные мне два месяца на подготовку воспринимала как подарок. Опасалась я, что директор откажет мне, но и тут обошлось, хотя, как мне кажется, наш милейший Николай Евгеньевич догадался о причине «крайней необходимости побывать у мамы». Приказ об академическом отпуске до августа 44-го года был подписан, и я с сего дня обретала полную свободу.

Алик был рад за меня и со спокойной душой уехал в Томск. Я должна была уехать вслед за ним через три-четыре дня — мой подшефный солдатик учился ходить на протезе и его готовили к выписке. Девчонки в общежитии завидовали моей свободе и я «на законных основаниях» забросила все конспекты и учебники (еще успею!) и наслаждалась полным бездельем. Но буквально на второй день моего отпуска я вдруг получаю от мамы письмо, в котором она сообщает, что оформила документы для возвращения в Ленинград и они с бабушкой в первых числах июня уезжают из деревни! Я же не писала ей о том, что приеду, — хотела сделать сюрприз.