9 января 1940 г.

Сегодня в газете:

Поток приветствий товарищу Сталину в связи с 60-летием со дня рождения.

Оперативная сводка штаба Ленинградского военного округа: «…В течение 7 января на Фронте ничего существенного не произошло».

Навстречу «Седову». С борта ледокола «И. Сталин»: «Ясно видим огонь на мачте “Седова”». И. Папанин.

Война в Европе. Германский военный воздушный флот продолжает разведывательные полеты на восточном побережье Англии и Шотландии.

Решено: для того, чтобы приучить себя регулярно хотя бы просматривать газеты, буду в начале страницы записывать самое главное из «Правды». Конечно, и для своих пионеров газетный материал использовала, но от случая к случаю и лишь то, что интересно для них (например, весь дрейф «Седова» они отмечают на карте). Но теперь наша комсгруппа готовится к распределению по предприятиям района в качестве агитаторов, а пока мы по очереди проводим политинформации в своем классе.

Я уже два раза выступала, но не очень удачно — как дойдет до вопросов, так я на половину не могу ответить. На заседании комитета Женька Левин сказал: «Некоторым нашим девочкам игра с пионерами в куклы ближе, чем политико-воспитательная работа». Это он про мой кукольный театр. Разозлилась я на него страшно, да ведь поругаться с ним невозможно — все превращает в шутку, хохочет: «А разве не так? Разве ты этот театр затеяла не для собственного удовольствия?» В общем-то он прав. Среди прочих мероприятий в моем отряде кукольные спектакли занимают важное место. И хоть возни с ними много, но делать кукол, декорации, репетировать — очень интересно. А сколько волнений во время выступления! Я очень рада, что даже самые озорные мальчишки из моего 4-го «Б» увлеклись этим делом. Из одного, кажется, получается неплохой режиссер — он уже несколько раз самостоятельно проводил без меня репетиции. В общем, жаль мне, что придется расстаться скоро с пионерами — привязалась я к ним за два года.

А какой из меня «агитатор» получится — еще неизвестно. Да и боюсь я — ведь перед рабочими выступать придется. Ну да ничего не поделаешь — наша комсгруппа выбрана райкомом как наиболее активная. Пионервожатую себе на смену я уже нашла — хорошую девчонку из восьмого класса. Она отличная спортсменка, не в пример мне. Уже познакомила ее с ребятами, и первым делом она начала готовить лыжные соревнования.

А мне надо сейчас целиком переключиться на газеты. Чтоб ни одного дня без газет! Чтоб это привычкой стало.

13 января 1940 г.

Сегодня в газете:

Поток приветствий товарищу Сталину.

Война в Европе. Берлин, газета «Кёльнице Цайтунг» выступила со статьей об англо-французских попытках разжечь войну на севере.

Париж, 12 января: «В течение дня была отмечена большая активность артиллерии и авиации с обеих сторон» (т. е. Германии и Франции).

Лондон. «Английские самолеты в ночь с 11 на 12 января произвели разведывательные полеты над западной и Сев. — Зап. Германией

По стране. «Дело клеветнической группы Напольской» (об антисоветской клеветнической деятельности группы. Всем пятерым даны сроки. Напольской, Ивановской и Горохову — по 20 лет, а Михайлову и Ионову — по 15).

Ну вот, сделала утром выписку из газеты, а сейчас хотела о своих делах писать, и какое-то дурацкое чувство — неловко как-то после государственных дел писать о всякой своей личной чепухе. Может, два дневника вести — один для «общественных» событий, другой — для личных? Да нет, буду продолжать так, как начала. Ведь иногда и по поводу газетного материала что-то записать, может, захочется. Вот сейчас, к примеру, впервые обратила внимание, что в судебных отчетах фамилии называют и без «товарищ» (ну, это понятно), и без инициалов почему-то. А ведь однофамильцев много, вдруг кто-то в другом городе прочитает: «Михайлов осужден на 15 лет…» и испугается, что это его родственник или знакомый?

Переключусь на свое. Пишу на уроке. За окном еще темно. Холодно в классе, спать хочется, а наша Маргоша вздумала Гейне в подлиннике читать: «Ах, классика! Ах, истинно немецкий язык!» Я люблю Гейне, но меня больше устраивают переводы. Да и большинство ребят дремлет с открытыми глазами. Один только Додька Блехман разделяет восторги Маргоши — ну, да ведь он по-немецки болтает запросто, малыши его «фашистом» за это дразнят. Дурачки, конечно, но, честно говоря, язык этот я тоже не люблю. Правда, я занимаюсь им от случая к случаю и, как следствие, из троек не вылезаю. (Вот какая я самокритичная! Хоть бы кто оценил!)

Чтоб не заснуть, запишу о вчерашнем. Вчера мы с Адой в Дом ученых ходили на концерт. Знаменитый Гилельс [1] играл Шопена.

По этому случаю я к своему выходному серому платью пришила белый воротник с оборочками и такие же манжеты. Ада усмехнулась, но ничего не сказала, а я была готова тут же отпороть эти «рюши и бантики». Она, по обыкновению, в своем синем костюме, в туфлях на низких каблуках — и это ей очень идет.

В Доме ученых я впервые. Это старинный особняк на Дворцовой набережной [2]. В нем жил великий князь Владимир[3], ну, и всё — соответственно: мраморные лестницы, ковры, зеркала, стены в тон обивке мебели цветным шелком обтянуты — голубая гостиная, коричневая, красная. В угловой крохотной «мавританской» золотистой тканью все задрапировано, угли чуть теплятся в настоящем камине, свет притушен, а в окна сквозь узорчатую решетку силуэт Петропавловки виднеется… В общем, про этот дом можно без конца рассказывать. Какой зимний садик! С фонтаном, с цветущими кустами сирени! Какой ресторан! Весь обшит резными деревянными панелями — мы только на пороге постояли, зайти не рискнули. А какая старинная библиотека!

И публика особая — солидная, чинная, почти все знакомы между собой. Неужели это все ученые? Мы-то с Адкой случайно билеты достали, через ее знакомых, и, разумеется, старались быть «на уровне» — прогуливались не спеша, разговаривали вполголоса, по сторонам (явно) не смотрели.

Начался концерт. Зал небольшой, беломраморный, вдоль боковой стены — драпировка желтого шелка, такая же обивка белых кресел, и даже рояль — белый. Сначала все было хорошо. Музыка и вправду прекрасная. Пианист — потрясающий. Длинный, тощий, согнулся в своем черном фраке над белым роялем и терзает его, рвет, как будто какая-то хищная птица свою добычу… Так ему аплодировали, аж хрустальные подвески люстры дрожали!

Во втором отделении он начал «этюды» Шопена играть, и мы с Адкой настроились слушать. И вдруг на нас смех напал! Ни с того ни с сего! Она что-то шепнула мне, а я не поняла и фыркнула. Соседняя дама на нас шикнула, мы взглянули друг на друга… Ну, а дальше уже никакого удержу не было! И рты себе зажимали, и руки щипали, и за барьерчик ложи прятались, но ничего поделать с собой не могли — трясемся от смеха, да и все тут! Так, почти на четвереньках, и вылезли из зала, а уж на лестнице (мраморной, в зеркалах!) до того хохотали, что швейцар нас чуть взашей не вытолкал.

И на улице долго не могли успокоиться, даже прохожие оборачивались. Шли домой пешком, по набережной мимо Зимнего, Исаакия, вдоль канала Грибоедова, через Поцелуев мостик, за спиной Мариинки, а там — в конец Садовой, к Адкиному дому-«утюгу» (он зажат между Фонтанкой и Садовой, и в плане — как острый треугольник). Путь неблизкий, но мы шагали в темпе марша. Мокрый снег в лицо лепит, ветер, а мы чеканим шаг и песни в такт поем, благо прохожих нигде не было. Лучше всего «Ах, зачем ты меня целовала» получалось. И еще любимая песня октябрят «Двенадцать негритят пошли купаться в море, двенадцать негритят резвились на просторе, один из них утоп, ему купили гроб, и вот вам результат — одиннадцать негритят…».