На контрастные группы делилось и штатское население. Большинство одеты плохо, с наступлением холодов все закутались в платки, нелепые пальто и ватные «фуфайки», никто не стыдится рванья или одежды «с чужого плеча» (многие женщины явно донашивали пальто своих ушедших на фронт мужей). Все спешат куда-то, лица озабоченные, погруженные в себя. И на фоне этой безвозрастной толпы особенно выделялись отдельные личности в прекрасных шубах и пуховых платках, белых фетровых «чёсанках»[36] или ботах до колен, те, что помоложе — в дорогих меховых шапках, с чернобурками на плечах, ярко накрашенные, при серьгах и кольцах. Особенно поражало то, что они шли по проспекту, никого не замечая вокруг и ничуть не стыдясь своего прущего через край благополучия.

Тех, кто в эти военные годы наживался на горе других, было, по-видимому, не так мало, но эта сторона войны была скрыта где-то в теплоте уюта квартир и частных домов сибиряков. По временам эта жизнь (пена жизни?) выплескивалась на улицы, в рестораны, какими-то залихватскими гульбищами, голосистым пением и плясками под баян. Проносились иногда под вечер мимо промерзших трамваев, мимо громады заиндевевшего театра парные сани, запряженные невесть откуда взявшимися рысаками, и лихо подкатывали к Центральному ресторану. Слышался женский смех.

Но эта тайная жизнь военного времени была скрыта от посторонних глаз: огромные окна ресторана задергивались плотными шторами, окна бревенчатых домов в переулках с наступлением сумерек наглухо задраивались деревянными ставнями на железных болтах.

Однажды мне довелось как бы заглянуть за плотно задернутые шторы ресторана. Кто-то рассказал, что там в меню, среди прочих блюд, есть дешевые «крупяные биточки» всего 15 рублей за порцию. Соблазнившись этими биточками, мы собрались небольшой компанией и решили «разгуляться» по случаю получения стипендии. Безумие, конечно, — эта сумма равнялась четверти нашего месячного довольствия (правда, некоторые, как и я, получали еще помощь от родителей), но искушение было слишком велико. Оживленно болтая, разыгрывая завсегдатаев, благополучно миновали бородатого швейцара. Но на пороге зала невольно застыли — грохот оркестрика, громкие возгласы, смех, ругань… Чадно, дымно. Нашелся свободный столик возле дверей, где легче дышалось. Официант, скривившись, принял наш куцый заказ и надолго исчез. Понемногу огляделись: почти нет штатских, одни военные всех чинов и званий, да их женщины — накрашенные, разгоряченные вином, которые так лихорадочно спешат поймать свою «удачу», что на них неловко смотреть. Да и на пьяненьких офицеров в орденах и медалях смотреть тоже почему-то стыдно. Пьют, поют, танцуют, выясняют отношения. Кружится голова от запахов сытной мясной пищи (цены в меню — умопомрачительные! Но заказанное нами «блюдо» действительно самое дешевое). С максимализмом двадцатилетних мы сурово осудили весь этот ресторанный угар: «В то время как другие сейчас на фронте сражаются, а эти, здесь… с этими бабами…». Но, пожалуй, это было справедливо только по отношению к «тыловикам», а что касается фронтовиков, вырвавшихся на несколько дней из пекла — а таких в зале было тоже немало — то, может быть, только такая встряска «загулом» и могла спасти их психику от всего уже пережитого и того, что еще предстоит. Если, конечно, удастся просто выжить… В общем, мы уже были не рады, что нам пришла в голову идея переступить порог ресторана. А тут еще нас заметили, начали приглашать танцевать. Мы дружно отказывались и не чаяли, как дождаться своего официанта. За соседним столиком троица танкистов окликнула нас и провозгласила тост «За милых девочек!». А затем, считая, что таким образом знакомство состоялось, подхватили свой столик и, чуть не уронив всю посуду, вплотную подвинули его к нашему. И тут же объявили, что будут смертельно обижены, если мы не выпьем за их друга, «Звездочку» которого они сегодня обмывают. К счастью, пока искали для нас бокалы, официант принес наши злополучные котлетки из пшенной каши, мы заглотили их, не чувствуя вкуса, расплатились и удрали, несмотря на бурные протесты «трех танкистов, экипажа машины боевой», как пелось о них в хорошей песне. Ни в какие сомнительные заведения мы с тех пор не ходили.

Впрочем, не только в таких злачных местах, как ресторан, можно было нарваться на оскорбление, на недвусмысленное предложение — вечерами идти в одиночку по улицам, даже в центре, было небезопасно. Старались ходить группами или просили наших мальчиков проводить. Но встречались и женщины, которые явно искали «клиентов». И это тоже была оборотная медаль военного времени.

И еще одна примета тылового города военных лет — госпитали. Почти во всех зданиях школ, техникумов, некоторых институтов разместились госпитали, и все они были переполнены, мест не хватало. Наш институт шефствовал над соседним госпиталем — он занимал угловой дом напротив общежития (там теперь Высшая партшкола). По очереди дежурили в «своих» палатах: помогали нянечкам, санитаркам, писали письма, читали, пели под гитару и без нее. Были и бригады из студентов актерского факультета, которые давали концерты, я с двумя девочками была прикреплена к палате, где лежали с ранениями рук и ног, но уже выздоравливающие, которые учились ходить на костылях и протезах, разрабатывали суставы и подвижность конечностей. Мы по мере сил помогали им. Самое страшное у них оставалось позади, поэтому в нашей палате, не в пример другим, частенько раздавался и смех, и шутки любили — тут радовались каждому шагу, каждому вновь обретенному навыку. Но встречались и перенесшие ампутацию, в состоянии тяжелейшей депрессии. Было их безумно жалко, было с ними тяжело и страшно. И все же наша палата была легче других. Девочки, которые дежурили в палатах «спинальников» или «полостных операций», или ранений лица и головы, приходили после дежурства совершенно вымотанные и со слезами рассказывали о своих подопечных.

Случались и радостные события. Это, прежде всего, когда по радио сообщали об успехах на фронте, об освобожденных областях, городах. За осень — зиму 43-го освободили Курск, Гомель, Киев, и каждое такое сообщение воспринималось как праздник. А в январе 44-го началось долгожданное наступление под Ленинградом, и 27 января Блокада была прорвана! Что творилось тогда у нас в общежитии! И обнимались, и плакали, и мечтали, что теперь уже совсем скоро вернемся в Ленинград!

Запомнился и день, когда в Новосибирск приехал на несколько дней отдыха трижды Герой Советского Союза летчик Александр Покрышкин. Весь город вышел встречать его, на площади возле театра состоялся митинг. И мы, конечно, были там, жадно слушали рассказ о боях, в которых он участвовал, старались запомнить его лицо, его манеру говорить — понимали, что перед нами герой, мужество которого войдет в историю. На этом митинге было объявлено, что именно здесь, в начале бульвара Красного проспекта, будет поставлен скульптурный памятник герою, и старушка — мать летчика расплакалась, когда ее поздравляли и благодарили за такого сына.

Случались в эти дни и радостные события, так сказать, местного значения. В один из морозных воскресных дней, когда можно было подольше поваляться, не вылезая из-под одеяла, и мы все дремали, вдруг Ирина Карташева (та, что играла Дездемону) поднялась на постели и разбудила нас: «Девочки! Послушайте, какой я сон сейчас увидела! Будто открывается дверь и сюда входит мой Миша! В шинели, прямо с фронта!..» (Миша — ее жених, от которого давно не было писем). Проснулись все обитатели комнаты, начали убеждать Ирину, что это хороший сон, что, значит, скоро письмо получит. И в это время входит вахтерша и спрашивает: «Которая тут Карташева? Ты? Подымайся, иди гостя встречать — к тебе солдатик с фронта прибыл!»… «Мишенька!» — крикнула Ирина и бросилась, как была, к двери. А там уже стоит высокий в шинели до пят Миша Погоржельский! Мы глазам своим не верили, но вот, случается же такое! Многим после этого хотелось верить в чудеса — надеялись на возвращение без вести пропавших, на воскрешение тех, на кого пришли похоронки… Но чудеса повторяться не любят. Хотя странные совпадения, пересечения судеб в те годы, как мне кажется, случались чаще, чем в мирное время.