В то время поездка в Михайловское была большим испытанием. Поезд из Ленинграда до Пскова шел около двух суток. Из Пскова в Пушкинские Горы нужно было ехать или на лошадях, или на попутных грузовиках, да и то только до реки Великой, что у деревни Селихново. Моста через реку не было, он был взорван, и направляющимся дальше, в сторону Новоржева и Пушкинских Гор, приходилось переплывать с берега на берег на сколоченных на живую нитку бревнах.

Все это пришлось пережить доброму старику ученому, и он порядочно раскис. А тут еще разболелись у него зубы и налился флюс. Повязал он лицо повязкой и стал похож на раненого деда-партизана.

— Партизан, партизан! — шептались шмыгавшие вокруг него мальчишки…

Ночевали гости на наспех сколоченных топчанах в кабинете директора заповедника, а кабинет — одно лишь слово что кабинет, а по существу — полуразвалившийся шалаш.

И вот наконец торжественный митинг на околице Михайловского. Евгеньеву-Максимову предоставляется слово о Пушкине. Ученый горячо говорит о бессмертии и величии Пушкина, о его патриотизме, о том, как в годы войны стихи Пушкина помогали нашим воинам громить фашистов. По ходу рассказа профессор стал читать седьмую строфу седьмой главы «Евгения Онегина»:

Когда он дошел до слов: «И на могиле при луне, обнявшись, плакали оне», — стихи выпали из его памяти. Создалось неловкое молчание. И вдруг встал один из участников праздника, какой-то высокий бородатый дед, и, чеканя пушкинский ямб, стал громогласно читать то, что никак не мог вспомнить профессор:

Профессор не перебивал старика, почтительно дал ему прочесть строфу до конца. После доклада удивленный Владислав Евгеньевич подошел к неизвестному и, обнявши его, предложил посидеть с ним вместе неподалеку от эстрады:

— Голубчик, кто вы, что вы, откуда, милый вы мой?

Старик ответил, что его фамилия Антонов, что он здешний насельник, живет неподалеку, в деревне Авдаши, работает в колхозе имени Александра Сергеевича с момента его основания в 1929 году. И тут выяснилось, что старик-колхозник знает, что называется, назубок не только седьмую главу «Онегина», а весь роман от корки до корки. Рассказал, что в молодости баловался своими собственными стихами, а потом успокоился и стал читать Пушкина.

— Уж как лихо при немцах всем нам ни было, а книга Пушкина всегда была при мне. Ее купил я здесь, в Михайловском, почитай лет сорок тому назад! Она была для меня и моей семьи единственным утешением в те страшные годы…

Эту историю о колхознике-пушкинисте я рассказал Сергею Ивановичу Вавилову, тогдашнему президенту Академии наук, когда делал ему очередной отчет о ходе восстановления Пушкинского заповедника. Сергей Иванович попросил свою секретаршу достать ему однотомник Пушкина.

Вручая мне книгу для передачи деду Антонову, президент сделал на книге надпись: «Уважаемому тов. Антонову — участнику празднования в селе Михайловском 146-й годовщины со дня рождения А. С. Пушкина с пожеланием многих лет жизни.

Благодарный С. Вавилов».

В один из августовских дней 1960 года на усадьбе Михайловского появился посетитель с большой папкой в руках и хорошим фотоаппаратом, висевшим на груди. Посетитель внимательно разглядывал место, где стоит дом-музей, берега Сороти, вглядывался в дали. Потом раскрыл папку, вынул из нее большую фотографию и стал сличать ее с тем, что видел. Любопытства ради я подошел к экскурсанту, представился ему и спросил, чем он занимается. Неизвестный назвал себя Алексеем Васильевичем Гордеевым и сказал, что приехал он из Ленинграда, что он давно собирался побывать в Михайловском, где в 1941 году воевал, и что вот, наконец, мечта его осуществилась.

В разговоре выяснилось, что на глазах у Гордеева фашисты сожгли дом-музей Пушкина. Я попросил его рассказать, как это случилось. Ведь до сих пор неизвестно было, когда и как гитлеровцы сожгли усадьбу поэта!

Вот этот рассказ Гордеева в кратком изложении:

«В 1944 году я был командиром наземной фоторазведки, майором. Командовал нашим дивизионом полковник Алексей Дмитриевич Харламов.

Как-то в конце марта 1944 года в разговоре со мной Харламов многозначительно заметил: «Собирайся, братец, скоро поедем с тобою в Михайловское, в гости к Пушкину». Я чрезвычайно обрадовался предстоящему заданию. Подумать только, увижу Михайловское, о котором столько слышал, читал! Прошло несколько дней, и действительно, 1 апреля нашу часть перебросили в Пушкиногорский район, к берегам, Сороти. По прибытии на место мы расположились на окраине деревни Зимари, лежащей напротив усадьбы Михайловского. В бинокль хорошо было видно, как на пушкинской усадьбе суетились гитлеровцы…

4 апреля Харламов вызвал меня к себе и сказал, что в ближайшее время будут освобождать заповедник от гитлеровцев и что командование поручило нашей группе срочное выполнение особого задания — подойти как можно ближе к усадьбе и сфотографировать панораму Михайловского с домом Пушкина, домиком няни и служебными флигелями.

В группу фоторазведчиков были назначены старшие сержанты Кущенко и Алехин (операторы) и старшина Немчинский (подносчики аппаратуры и обработчики снимков). Получив задание, группа разведчиков немедленно приступила к выполнению его.

Рано утром 5 апреля саперы сделали лаз в проволочном заграждении, разминировали проход в минном поле, и разведчики поползли к Сороти. Съемка производилась при помощи, мощной оптики. Все прошло благополучно и без потерь. Снимки вышли очень хорошими. С негативов были сделаны отпечатки с шести- и тридцатикратным увеличением и сразу же отправлены в штаб армии и командованию дивизиона. Крупные отпечатки предназначались для демонстрации бойцам, которые готовились к бою за освобождение Михайловского. В эти дни фронтовые газеты выходили под шапкой «Отомстим за нашего Пушкина».

С разрешения Харламова по экземпляру снимков оставили себе на память и мы, то есть я и солдаты-разведчики.

Вскоре наша разведка показала, что гитлеровцы стали разбирать домик няни и усиленно маскировать вершину Михайловского холма молодыми свежесрубленными елочками. В наружной стене дома-музея сделали большую прорезь. В прорези появилось 75-миллиметровое орудие. В крайних окнах дома установили пулеметы.

Наше командование дало строгий приказ ни в коем случае не стрелять по Михайловскому, чтобы не покалечить и не уничтожить его памятники.

2 мая рано утром к нам в деревню Зимари прибыла артиллерийская батарея под командованием капитана Нестеровой. Звали ее Анна. К сожалений, я запамятовал ее отчество. Батарея расположилась в районе колхозного сада. 2 и 3 мая в Михайловском было тиха 4 мая, около двух часов дня, фашисты вдруг «заговорили».. Ударила пушка из дома-музея. Одним из первых выстрелов были убиты два бойца нашей разведки, другой снаряд попал прямо в нашу огневую точку и вывел из строя нескольких артиллеристов. В ответ на это командир батареи Нестерова дала команду: «Четыре снаряда, беглым огнем по огневой точке фашистов!» Первый же снаряд попал в цель и перебил прислугу фашистского орудия. Видя, что их огневая — на нашем точном прицеле, гитлеровцы подожгли дом-музей и под прикрытием густого дыма стали отходить в глубь михайловского парка и там засели в своих окопах и блиндажах. Дом вспыхнул как свечка и скоро сгорел дотла. Вскоре запылал и флигелек, стоявший рядом с ним».