— Нет, нет, нет! — вскричал Пушкин.

Он любил музыку какой-то особой, светлой любовью. Музыка смиряла его тревогу и утверждала счастье жизни в душе.

Иной раз, вот так же, как сейчас, к нему приходило великое беспокойство, безверие, тоска.

Музыка уводила его от этих печальных раздумий и вселяла в душу торжество, радость.

Анна встала, посмотрела на Пушкина я стала рыться в кипе нот. Вновь села за рояль и пробежала пальцами по клавиатуре.

— Давайте я лучше спою!

Она пела какой-то старинный хорал. В душе его что-то перевернулось, по спине забегали мурашки. Он почувствовал, что сейчас зарыдает. Вскочил.

— Куда вы, Пушкин? — крикнула Аннет.

Она бросилась к нему, схватила за руку и тоже заплакала. Оба, рыдая, побежали в другую комнату. За ними сбежались все. Спрашивали:

— Что с вами?

— Что с вами?

— Ах, подруженьки, милые. Любовь моя великая! Как я всех вас люблю! — сказал, улыбаясь сквозь слезы, Пушкин.

— А меня? — спросила Зизи.

— Вас особенно, — ответил он.

— А меня, милый? — спросила ее сестрица.

— И вас, дорогая!

— И вас, мое сокровище, и вас, госпожа моя, и вас, серафим души моей, и вас, голубка моя, и вас, заступница и печальница моя…

«И меня, и меня, и меня», — отозвались эхом уютные комнаты дружеского дома. «И меня», — прогудели струны рояля. «И меня», — защебетала проснувшаяся канарейка. «И меня», — ответил ветер за окном и ручеек у пруда…

Правду сказать, он любил в этом доме всех, от мала до велика, любил своей пушкинской любовью.

Потом, как всегда на домашних праздниках, его просили, уговаривали, умоляли почитать Онегина. Ему самому хотелось читать. Но он отнекивался, ибо это было в его обычае.

Наконец все устроилось, все заняли свои любимые места. Он встал около рояля и стал читать. Голос его был звонкий, бархатистый, с маленькой сипотцой.

— Дорогие, не только в четвертой, но и в этой новой главе «Онегина» я изобразил свою жизнь в деревне и здесь, у вас. И кое-кому сейчас услышится то, что у меня на душе; вы узнаете, кто из вас мой идеал.

Он читал долго и вдохновенно. Его целовали, им любовались. И было все торжественно, как в старинном храме в светлое воскресенье.

Провожали домой всем хором. Молчали. И даже егозливая Ефрозина не дурачилась, никого не теребила.

И он думал про себя: что бы с ним ни случилось, куда бы судьба его ни забросила, они для него самые дорогие — верная родня, верные друзья, все и все — и эти места, и этот колодец, и сосны, и ели, и этот придорожный камень. Все.

А кругом была истинная благодать. Крепкий запах сытой земли, дымы людского жилья, трав и цветов и веселый запах антоновских яблок, которыми на всю округу гордятся его михайловские дворовые…

Он старался полностью вобрать все запахи. С каждым вдохом росла его радость. И он уверовал — навсегда! В него вливалось ощущение силы, радости, благодарности за то, что он живет на свете. Господи, как тут хорошо!

У колодца было прощанье. Церемонное и тихое.

Это, кажется, Зизи прошептала: «C’est divinité véritable!»[2]

Повернувшись к ней, Пушкин тихо ответил; «Merci, ma petite princesse!»[3] Медленно пошел вперед. Дойдя до своей калитки, которая была на запоре, он ловко перемахнул через забор. Подкрался к окну, заглянул в него и прошептал:

— Пушкин, а Пушкин, ты где?

И сам себе ответил:

— Тут я!

Войдя в дом, закрыл окно и постучал Родионовне. Попросил огня. Взял подсвечник, поставил его на подоконник, стал кольцом царапать по стеклу. Получился еще один автопортрет — под портретом написал:

«Лето 7333. Михайловской обители послушник Александр».

Когда люди уходят, после них остаются вещи. Вещи безмолвно свидетельствуют о самой древней истине — о том, что они долговечнее людей. Неодушевленных предметов нет. Есть неодушевленные люди. Без вещей Пушкина, без природы пушкинских мест трудно понять до конца его жизнь и творчество. Это хорошо знали еще современники поэта, и лучше всех Александр Иванович Тургенев, писавший о доме Пушкина, о соснах, сирени, гульбище и многом другом в Михайловском.

Сегодня вещи Пушкина — в заповедниках и музеях. Здесь они живут особой, таинственной жизнью, и хранители читают скрытые в них письмена.

В числе реликвий, хранящихся в михайловском доме поэта, есть железная трость Пушкина. Он любил трости и палки. Они были у него самые разные. В кабинете поэта, в его квартире-музее на набережной реки Мойки в Ленинграде стоят три деревянные трости. Деревянная с набалдашником из слоновой кости, на кости вырезана надпись «А. Пушкин», ее изобразил художник Н. Н. Ге на своей картине «Пушкин и Пущин в Михайловском». Вторая деревянная (камышовая) с ручкой, в которую вделана бронзовая золоченая пуговица с мундира Петра Великого. Эта пуговица была подарена Петром своему крестнику арапу Ибрагиму Ганнибалу. Как трость попала к Пушкину — неизвестно. Может быть, здесь, в Петровском, он получил ее в подарок от деда? Третья трость орехового дерева с набалдашником из аметиста.

Нужно думать, что кроме этих тростей у Пушкина были и другие палки-трости. Одну из них он изобразил на своем михайловском рисунке, другую изобразил на портрете Пушкина его современник художник П, И. Чернецов в 1830 году.

Были у Пушкина и железные трости. Одна из них находится в михайловском кабинете поэта. Она кованная из круглого железа с Т-образной ручкой, с четырехгранным наконечником-острием. Трость поступила в Михайловское из Пушкинского Дома Академии наук СССР в канун торжественного открытия восстановленного дома-музея, в 150-летнюю годовщину со дня рождения Пушкина. В фонды Пушкинского Дома она была передана Одесским художественным музеем в 1938 году. Эту палку завел себе Пушкин, когда жил в Кишиневе. О ней рассказывают в своих мемуарах М. Де Рибас и И. П. Липранди.

Уезжая из Кишинева в Одессу, Пушкин захватил с собой и свой железный посох. Он любил гулять по улицам города, фигуристо размахивая своей палкой. Об этом рассказывают современники поэта — одесситы. Уезжай в Михайловское, Пушкин оставил трость своему приятелю А. Ф. Мерзлякову, от него она перешла к поэту А. И. Подолинскому, затем к сыну адъютанта графа М. С. Воронцова — Ягницкому, который в свою очередь подарил ее своему знакомому И. М. Донцову. В 1880 годах Донцов подарил ее одесситу Н. Г. Тройницкому.

В своей книге «Прошлое и настоящее» народный артист СССР Л. М. Леонидов, живший в 80-х годах в Одессе, рассказывает, что эту палку Тройницкий пожертвовал в Одесский музей истории и древности. Было это в 1887 году. В 1899 году трость экспонировалась на Пушкинской юбилейной выставке в Одессе среди других пушкинских реликвий.

Живя в Михайловском, Пушкин не мог обходиться без трости. Он был великий ходок. Палка, посох, трость — необходимая принадлежность для всякого странника, путешественника, искателя. Ивовый прут, сосновая дубинка, можжевеловая или сосновая палка — все это могло быть у Пушкина и, вероятно, было.