Остается добавить только, что осенью 1960 года, когда я уже более двух лет жил в Федеративной Республике Германии, в Гамбурге, ко мне пришли два чиновника Ведомства по охране конституции, один из Бонна, а другой из Гамбурга. Они задали мне несколько безобидных вопросов, не проявляя интереса ни к каким тайнам. Очевидно, польскую секретную службу тех первых послевоенных лет они не считали серьезной темой. Все это было, дали они понять несколько покровительственным тоном, скорее бестолково и смешно. У меня не нашлось причин возражать им.

В начале 50-х годов в Польше вполне можно было жить и не являясь членом коммунистической партии. Но тот, кто когда-то состоял в партии и был исключен из нее по идеологическим, политическим причинам, оказывался в тяжелой ситуации. Вдвое хуже приходилось исключенному из партии, который отбыл тюремное заключение. Я оказался отлученным, и это мне давали почувствовать ежедневно. Если на улице меня видели знакомые, они вдруг делали большой крюк, предпочитая не знаться со мной. И на то имелись серьезные причины — ведь не было никакой уверенности в том, что меня не арестуют снова. В этом случае любого знакомого могли вызвать куда следует и допросить о сомнительных контактах. Правда, не все проявляли такую осторожность, было несколько друзей, отваживавшихся поддерживать связь с нами.

Эти недели и месяцы были весьма драматичны, а вскоре они стали и гораздо тревожнее, чем я когда-либо мог предположить. В доверительном разговоре Тосе рекомендовали отдалиться от меня, а потом и официально развестись. Она отклонила унизительные требования партии без каких бы то ни было объяснений. А вскоре у нее случился очень тяжелый нервный срыв. Было ли это отдаленное следствие переживаний времен немецкой оккупации? Или недуг объяснялся скорее тем, что ей пришлось претерпеть после нашего возвращения из Лондона? Врачи не сомневались в том, что сработали обе причины, взаимно усиливавшие друг друга. После многонедельного пребывания в больнице Тосю выписали, но она еще не один год оставалась под врачебным наблюдением. Несколько позже она получила довольно интересную работу редактора на Польском радио.

Безработным не стал и я. Обычно исключенным из партии находили какую-нибудь работу, не желая допустить, чтобы они стали врагами или голодали. Спросили и меня, что я хотел бы делать. Я сказал, что хотел бы работать в книжном издательстве, причем таком, где выпускается немецкая литература. Мой собеседник был ошеломлен и явно растерялся. Как выяснилось, никто еще не высказывал такого желания.

Меня направили в большое издательство Министерства обороны, где выходила и беллетристика. Но, как вскоре выяснилось, редакции немецкой литературы там пока не было. После войны в Польше подвергалось остракизму все немецкое, в том числе и язык, и удивляться этому может только тот, кто не имеет представления о том, что происходило в стране с 1939 по 1945 год. Если я где-нибудь заговаривал по-немецки, то сразу же слышал, что мне не следовало бы пользоваться языком Гитлера. Мне, однако, было нетрудно строго призвать подобных людей к порядку: я говорил, что это ведь язык Маркса и Энгельса, — и дело улаживалось.

Приложив некоторые усилия, мне удалось убедить руководство издательства в необходимости создать немецкую редакцию. Это стало возможным только благодаря существованию ГДР. Редакция рассматривала лишь произведения, появившиеся в этой стране. И тем не менее наряду с авторами из ГДР вроде Вилли Бределя или Бодо Узе я смог опубликовать и несколько томов Эгона Эрвина Киша. Как-то раз в начале июня 1951 года одна коллега, хорошая переводчица, спросила меня, не знаю ли я, кто такой Герхарт Гауптман. Она приняла предложение Польского радио написать несколько страничек в связи с пятой годовщиной его смерти и нуждалась в помощи. На следующий день я принес быстро написанный текст, в котором шла речь о величии и слабостях Гауптмана. Коллега была очень довольна и спросила меня, почему, собственно, я не работаю критиком.

Этот вопрос задал и я сам себе, отрецензировал немецкую книгу, только что вышедшую на польском языке, и послал рукопись в самую лучшую еженедельную газету страны, «Нова культура». К моему удивлению, ее быстро напечатали, и более того, меня попросили регулярно рецензировать немецкую литературу, выходящую в Польше. Я писал об Арнольде Цвейге, Гансе Фалладе и Бернхарде Келлермане, об Анне Зегерс, Иоганнесе Р. Бехере и Фридрихе Вольфе, а также об авторах менее высокого ранга.

Фридрих Вольф, драматург, познавший успех, отец кинорежиссера Конрада Вольфа и начальника разведки Маркуса Вольфа, работал в это время в Варшаве. Он стал первым послом ГДР в Польше. Мне пришла в голову идея попросить его порекомендовать авторов из ГДР, которые могли бы оказаться интересными для польских читателей. Вольф принял меня, исполненный достоинства, как и подобало дипломату. Так как я уже обладал опытом общения с писателями, то и начал разговор во время предоставленной мне аудиенции с краткой оценки важнейших пьес господина посла. Я сказал, что «Цианистый калий» памятен мне так же, как и «Матросы из Катарро». Я похвалил «Профессора Мамлока», назвав его шедевром века, что, мягко говоря, было преувеличением. Вольф налил мне коньяка и попросил секретаршу принести кофе.

Мы быстро перешли к делу. Для перевода на польский язык, сказал мне посол, особенно пригоден один из его романов и, кроме того, еще один. Исполненный благодарности, я записал названия, но, прежде чем уведомить меня о других авторах, Вольф обратил мое внимание на сборник рассказов, написанных в изгнании. Далее он счел необходимым указать на обстоятельный репортаж и довольно большой рассказ — разумеется, оба они вышли из-под его пера. Потом я все-таки попытался перевести разговор на молодых писателей ГДР. Ну конечно, ответил посол, к этому он сейчас же перейдет, но вот какая есть у него интересная мысль — можно ведь опубликовать на польском языке сборник его драм. Он, продолжал Вольф, публиковал также статьи и иронические заметки, которые очень актуальны именно сейчас, и я должен их обязательно прочитать.

Я кивнул. Мы выпили еще коньяка, настроение становилось все лучше. Примерно через час я со щедрыми подарками возвратился в свое бюро. В моем портфеле лежали книги в красивых переплетах, числом семь, и все это были произведения Фридриха Вольфа. В списке числились названия девяти произведений, настоятельно рекомендованных к переводу, — и все они принадлежали перу Вольфа. Мне подумалось, что этот симпатичный посол — все-таки самый настоящий писатель.

Кое-чего мне удалось достичь, но все-таки успех моих усилий, направленных на публикацию более значительного количества книг немецких авторов в издательстве, где я работал, оставался скромным. Тем не менее начальство было довольно моей работой. Иное дело я, конечно, скрывавший свое недовольство. На переднем плане в программе этого издательства стояла политическая, историческая и военная литература, в то время как беллетристика оказывалась, так сказать, падчерицей. Потому-то мне и пришлось как нельзя более кстати предложение «Чительника» — одного из двух ведущих польских издательств, выпускавших художественную литературу, стать руководителем отдела, частью которого была и довольно большая немецкая редакция. Но едва я уволился с прежнего места работы, как мне сообщили, что компетентные товарищи из Центрального комитета возражают против моей работы в «Чительнике». По их мнению, тот, кто исключен из партии за «идеологическое отчуждение», не может занимать ведущие посты в издательской системе.

Мое увольнение нельзя было отменить. Так я внезапно оказался без места и без работы, но мне повезло благодаря тому, что тогда уже вышли несколько моих критических статей. Мне не оставалось ничего другого, как превратить прежнее побочное занятие в основное. Я постоянно писал рецензии для разных газет и журналов, оставаясь верным своей главной теме — немецкой литературе. Можно сказать, внезапно я стал тем, кем мечтал стать в юности, — критиком. И был хотя и начинающим, но свободным литератором.