Миликэ остановился. Он представил себе, как отец открывает ему дверь и тотчас с удивлением спрашивает:

— Почему один? А где мама? Лина? Тинел? Почему приехал в трусиках? Ночью?

Придется рассказать ему все. Все-все.

Эх! Папа — судья куда более строгий, чем Теофил Спиридонович. Он скажет:

— Один день наказания? Целое лето! Останешься дома на все лето. Хочешь иметь все права, а чтобы у кого-то были одни обязанности? Нет! Все поровну: и права, и обязанности. Надо было выполнить свой долг, чтобы получить права. И никак иначе. Я пошел на работу, а ты сиди дома один-одинешенек. Ни друзей, никого. Если ты не умеешь жить среди людей по-человечески, живи без людей!..

Миликэ посмотрел на копну сена, возле которой остановился.

Почувствовал, что его охватило сомнение. Что он натворил? Зачем удрал из лагеря? Напугал маму. Отец ничего ему не простит, — ни разгильдяйства в лагере, ни тем более того, что напугал маму своим необдуманным бегством — да, конечно необдуманным, — не простит ему ни за что на свете!

Что делать?

Захотелось вернуться назад. Но прийти с опущенной головой, чтобы над ним смеялись ребята, а Лина улыбалась, измеряя его взглядом с головы до ног? Нет, он не может так вернуться. Надо придумать что-то другое. Он опустился на копну сена, как после тяжелой работы…

У мамы теперь нет ни минуты покоя. Появись он — и все тревоги сразу улетучатся.

А спустя некоторое время мама обязательно скажет ему:

— Ты обнаглел в лесу.

Но Миликэ знает, что в лесу нельзя обнаглеть. Аникуца не даст. Говорит, в городе дети делают, что хотят, ходят по газонам, кричат во все горло. В лесу нельзя. Так и сказала ему два дня назад: «Чего кричишь? Пугаешь тварей лесных. Они приучены к тишине. Ты не в городе…»

Мама добавила бы:

— Устраиваешь сцены Теофилу Спиридоновичу за то, что он тебя наказал? А я тебя не пущу на раскопки три дня подряд! — Или:

— Пять дней будешь сидеть в лагере!

А если мама сказала…

Вспомнился Виорел. Как хотелось тогда мальчику идти с ними в лес! Теперь Виорел перед его глазами: сидит на корточках в траве, ковыряя прутиком землю, и отвечает решительно и непреклонно:

— Нет, не пойду!

И напрасно его уговаривать.

Миликэ почувствовал, что завидует Виорелу. Тот выполнил свой долг и может смотреть в глаза маме, не краснея от стыда…

Миликэ положил руки под затылок и посмотрел и небо… Из лагеря не доносились голоса. То ли молчат, то ли говорят тихо. Обычно в это время взрослые еще не спят…

Конечно, надо будет вернуться. Но только когда все лягут спать…

Он тихонько спустится по тропинке, проберется незаметно в палатку, постелет в темноте и ляжет…

А если мама не спит? Ну конечно мама не спит. И она ему шепнет:

— Поговорим завтра утром.

…Что делает теперь мама? Тревожится, ждет его или, может быть, думает, что он ушел в Кишинев? И она в отчаянии! Боится, наверно, что на шоссе он попадет под машину!

«Мама! — хочется ему крикнуть. — Я не пошел бы пешком! Я бы сел в машину! Не бойся, мама!..»

Но кричать нельзя, нельзя выдавать себя. Надо дождаться, пока хорошенько стемнеет, и тогда спуститься по тропинке к лагерю…

Он представлял себе и завтрашнее утро… Что бы мама ему ни сказала, он точно знал, что она не заставит его просить прощения. В самом деле, это было бы унизительно. Мама всегда видит и понимает, осознал он свою вину или нет.

Миликэ делом должен будет доказать маме и всем остальным, что он понял свою ошибку и готов искупить ее. И, самое главное, не намерен больше повторять ее…

Легли бы скорее спать все в лагере, чтобы он мог вернуться никем не замеченный…

Стемнело бы скорее, стемнело скорее бы…

И уснул…

В лагере, за столом, друг против друга сидели Валентина Александровна и Теофил Спиридонович. Оби молчали.

Спустя некоторое время Валентина Александровна сказала:

— Иди ложись спать.

— А ты что будешь делать?

— Даже не знаю. Нет, знаю. — Встала, пошла в свою палатку и сразу вышла, прижимая к груди плед Миликэ.

— Пойду укрою его. Может быть, он уснул и поэтому не возвращается.

— Задал я тебе работы, — сказал Теофил Спиридонович виноватым голосом.

— Это Миликэ задал мне работы… Хоть бы уж прошла поскорее эта ночь, поговорю с ним завтра… Ложись, — сказала она Теофилу Спиридоновичу и пошла по тропинке вверх…

И правда, Миликэ она нашла спящим. Она заботливо укрыла его, и Миликэ тут же почувствовал тепло, расправил под одеялом руки и ноги…

— Упрямец, — шепнула мама и отошла. Она остановилась в отдалении, послушала тишину леса.

Можно бы разбудить его, приказать идти в лагерь… Но разве ей нужна его покорность? Она хотела, чтобы он сам понял, сам вернулся… Наказанным почувствует он себя завтра, когда проснется и увидит себя укрытым собственным одеялом, когда поймет, что мама искала его и нашла, что у мамы была бессонная ночь…

Она остановилась у края поляны и долго стояла там неподвижно. Потом сделала несколько шагов по направлению к копне, подошла к роднику, наклонилась над его зеркалом и рядом с пурпурным цветком увидела диск луны, — он будто тоже расцвел в тайной глубине воды…

Мама думала о детях и была печальной. Она хотела видеть их умными и трудолюбивыми, щедрыми и с доброй душой, смелыми и честными. Такими ли они будут через годы?

Сколько бессонных ночей осталось позади, сколько раз она стояла у окна, глядя на луну, восходящую из-за соседних домов, и склонялась над кроватками, вслушивалась в дыхание детей, сколько раз клала ладонь на их лбы, когда дети болели…

А во взрослой жизни?.. Сколько опасностей ждет ее детей на житейских перекрестках!.. Быть может, с болезнями даже легче было бы бороться…

Мама ходила взад-вперед по поляне и думала о детях, о жизни.

Быть может, спустя годы, когда ее уже не будет на свете, Миликэ придет со своими детьми к этой излучине Днестра… Вспомнит ли он эту ночь? И что он знает об этой ночи? Спит себе спокойно, видит во сне грибы и белок!..

Мама вздохнула…

Она машинально посмотрела на руку и только теперь заметила, что не взяла с собой часы. Даже не знает, который теперь час. Вот луна поднялась высоко, плывет над лесом, и вся поляна, кажется, явилась из сказки, из какой-то древней, как мир, сказки…

На востоке небо чуть побледнело. Проходит ночь. Хорошо, что проходит. Скорее бы прошла: она очень устала, провожая глазами ход этой ночи по свету. Словно во всем мире ничего больше не существует, кроме этой копны и уснувшего на ней Миликэ.

Неожиданно из поредевшей и мутной темноты возник Теофил Спиридонович.

— Иди отдохни немного, — шепнул он ей.

Валентина Александровна отмахнулась.

— Я уже поспал. С меня хватит, — добавил Теофил Спиридонович. — Останусь здесь вместо тебя.

— Вот что натворил наш неслух, — шепнула Валентина Александровна.

— Эге, мы тоже были детьми! — тихо ответил ей Теофил Спиридонович.

Их шепот сливался с тихим шелестом леса и трав…

— Хорошо. Пойду. Спасибо тебе. Только… если он раскроется… Прошу тебя…

— О чем ты говоришь! Я отец, — успокоил он ее и направился к копне…

…Солнце взошло, когда Миликэ зашевелился под одеялом.

Теофил Спиридонович следил за ним издали.

Миликэ поднял руку и согнал мотылька, что сел ему на нос.

— Так, Хасан-паша проснулся, — сказал про себя Теофил Спиридонович и, скрываясь за деревьями и кустами, чтобы Миликэ его не заметил, вернулся в лагерь.

— Жди гостей, — предупредил он Валентину Александровну, которая была уже у плиты.

— Проснулся?

— Только что, — устало ответил Теофил Спиридонович и вошел в свою палатку.

Сперва Миликэ не понял, где находится. Почувствовал, как что-то его укололо. Вытащил былинку из волос. Потом еще одну…

А, он на копне сена!

И сразу вспомнил вчерашний день. В следующее мгновение он увидел, что укрыт собственным одеялом…

Откуда оно взялось? Ведь он его не приносил с собой. И тут же понял: мама!