— Что я делаю сегодня утром?

— Посещаете Пушкинский музей, — сказал Титов. — Вас ожидают там в десять часов.

— Отмените музей! Это пустая трата времени, когда до выборов остается только восемь дней. — Он снова ударил по столу кулаком. — Мне нужно быть на улицах, где люди могут видеть меня.

— Но директор музея попросил правительственной субсидии для реставрации работ ведущих русских художников, — сказал Титов.

— Пустая трата народных денег! — отрезал Жеримский.

— Но Чернопова критикуют за то, что он сократил субсидии на искусство, — продолжал Титов.

— Хорошо. Но я даю им только пятнадцать минут.

— В Пушкинском музее бывает по двадцать тысяч посетителей в неделю, — добавил Титов, глядя на лежавшие перед ним заметки.

— Ладно, дадим им тридцать минут.

— А Чернопов на прошлой неделе, выступая по телевидению, обвинил вас в том, что вы безграмотный хулиган.

— Обвинил в чем? — зарычал Жеримский. — Да я учился на юрфаке в Московском университете, когда Чернопов был еще простым колхозником.

— Это, конечно, так, — сказал Титов. — Но наши внутренние опросы показывают, что многие разделяют мнение Чернопова.

— Внутренние опросы? Еще одно американское новшество!

— Благодаря им Том Лоуренс стал президентом.

— Когда меня выберут, мне не нужны будут внутренние опросы, чтобы оставаться президентом.

Коннор полюбил искусство, когда еще студентом Мэгги стала водить его по картинным галереям. Сначала он ходил туда лишь для того, чтобы проводить с Мэгги больше времени, но потом стал неофитом. Когда они вместе уезжали из города, он охотно ходил с нею в любой музей, куда она его вела. Когда они переехали в Вашингтон, они записались в Друзья галереи Коркорана и коллекции Филлипса.[36] Пока директор Пушкинского музея вел Жеримского по его залам, Коннор заставлял себя не отвлекаться на рассмотрение шедевров живописи, а наблюдать за кандидатом в президенты.

Когда Коннора впервые послали в Россию в начале восьмидесятых годов, политические лидеры были ближе всего к народу, глядя на него сверху вниз с Мавзолея во время демонстраций. Но теперь, когда народные массы могли сделать свой выбор, заполняя бюллетени для голосования, тем, кто добивался избрания, неожиданно пришлось тереться среди избирателей и даже выслушивать их мнения.

Пушкинский музей был заполнен народом, как стадион Кука на матче «Краснокожих»,[37] и где бы ни появлялся Жеримский, толпа расступалась, как Красное море перед Моисеем.[38] Кандидат медленно шел, окруженный москвичами и гостями столицы, не обращая внимания на картины и скульптуры: он видел только их протянутые к нему руки.

Жеримский был ниже ростом, чем казался на фотографиях, и, чтобы не подчеркивать этого, он окружил себя приближенными, которые были еще ниже его. Коннор вспомнил, как президент Трумэн сказал одному миссурийскому студенту: «Если говорить о размерах человеческого тела, мой мальчик, то важнее всего лоб. Лучше иметь лишний дюйм между переносицей и нижним краем волос, чем между лодыжкой и коленом». Коннор заметил, что тщеславие Жеримского совсем не отразилось на том, как он был одет. Его костюм был плохо скроен, у рубашки был потертый воротничок и обтрепанные манжеты. Коннор подумал, что директор музея зря надел костюм, хорошо сшитый на заказ — притом сшитый явно не в Москве.

Хотя Коннор знал, что Виктор Жеримский — человек умный и образованный, скоро стало ясно, что за последние годы он не очень-то часто посещал художественные музеи. Пробираясь сквозь толпу, он время от времени тыкал пальцем в направлении какой-нибудь картины и громко называл имя художника. Несколько раз он ошибся, но толпа все равно одобрительно кивала. Он не обратил никакого внимания на великолепную «Мадонну» Кранаха, но проявил гораздо больше интереса к матери, стоявшей в толпе с ребенком на руках, чем на гениальную картину у нее за спиной, изображавшую такую же сцену. Когда Жеримский взял на руки младенца, чтобы сфотографироваться вместе с его матерью, Титов предложил ему чуть-чуть подвинуться вправо, чтобы Мадонна с младенцем, изображенная на картине, тоже оказалась в кадре. Тогда этот снимок наверняка появится в газетах.

Когда он прошел через несколько залов и уверился, что все посетители Пушкинского музея осознали его присутствие, Жеримскому надоели картины, и он переключил свое внимание на журналистов, следовавших за ним по пятам. На первом этаже он начал импровизированную пресс-конференцию.

— Давайте спрашивайте, что хотите, — сказал он, пристально глядя на толпу.

— Что вы думаете о последнем опросе избирателей, господин Жеримский? — спросил московский корреспондент газеты «Таймс».

— Он показывает, что общественное мнение меняется в правильном направлении.

— Теперь вы вышли на второе место, значит, вы — единственный реальный противник Чернопова, — прокричал другой журналист.

— В день выборов он будет моим единственным противником, — сказал Жеримский, и его приближенные почтительно рассмеялись.

— Думаете ли вы, что Россия снова должна стать коммунистическим государством? — последовал неизбежный вопрос, заданный с явным американским акцентом.

Но опытный политик был слишком хитер, чтобы попасть в эту ловушку.

— Если это означает возвращение к полной занятости, низкой инфляции и более высокому уровню жизни, то да, — ответил Жеримский; его ответ был несколько похож на ответ республиканского кандидата на американских выборах.

— Но именно это, по словам Чернопова, — цель нынешней политики российского правительства.

— Цель нынешней политики российского правительства, — сказал Жеримский, — в том, чтобы на счет премьер-министра в швейцарском банке поступало все больше долларов. Эти деньги принадлежат русскому народу, и поэтому Чернопов недостоин быть нашим следующим президентом. Мне сказали, что когда журнал «Форбс» опубликует свой следующий список десяти самых богатых людей планеты, Чернопов займет в этом списке седьмое место. Выберите его президентом — и через пять лет он вытеснит Билла Гейтса[39] с первого места. Нет, мой друг, вам предстоит увидеть, что русский народ убедительно проголосует за то, чтобы вернулись те дни, когда наша страна была страной, которую больше всего уважают в мире.

— И больше всего боятся? — спросил еще один журналист.

— Это лучше, чем нынешнее положение, когда мир просто не обращает на нас внимания, — сказал Жеримский; журналисты записывали каждое его слово.

— Почему ваш друг так интересуется Виктором Жеримским? — спросил Сергей в другом конце галереи.

— Ты задаешь лишние вопросы, — усмехнулся Джексон.

— Жеримский плохой человек.

— Почему? — спросил Джексон, не сводя глаз с Коннора.

— Если его выберут, он таких людей, как я, посадит в тюрьму, и мы вернемся к «добрым старым временам», а он в Кремле будет жрать икру и пить водку.

Жеримский начал продвигаться к выходу; директор и его антураж старались от него не отставать. Жеримский остановился внизу, чтобы сфотографироваться на фоне огромной картины Гойи «Снятие с креста». Коннор был так потрясен этой картиной, что хлынувшая вниз толпа чуть не сбила его с ног.

— Вам нравится Гойя? — спросил Сергей Джексона.

— Я видел не очень много его картин, — признался американец. — Но да, это замечательная картина.

— У них есть еще несколько его картин в запасниках, — сказал Сергей. — Я бы мог устроить… — он потер большим пальцем об указательный.

Джексон дал бы ему затрещину, если бы не опасался, что это привлечет к нему внимание.

— Ваш приятель уходит, — вдруг сообщил Сергей.

Джексон увидел, что Коннор удаляется через боковую дверь, а за ним следует Эшли Митчелл.