— Я тоже, но сегодня это невозможно. Завтра я найду подходящее место.

Франсуа не пугала отсрочка, она только обостряла его желание. Но для Леа это было невыносимо. Ждать, вечно ждать!

— Завтра наступит не скоро, — проворчала она, прижимаясь губами к его шее. Ее сдавленный голос заставил его забыть обо всем. Он припарковал машину у развалин какого-то здания, заглушил мотор и погасил фары. Его охватило нетерпение. Когда его руки почувствовали тепло ее кожи на бедрах чуть выше чулок, а потом влажную кожу на ничем не прикрытом лобке, он чуть не задохнулся.

— Плутовка! Ты заранее приготовилась!

Она беззвучно засмеялась, откинувшись на сиденье.

Даже если Лорин Кеннеди было известно, в котором часу ночи Леа вернулась с вечеринки, она на следующий день ни словом не обмолвилась об этом, и Франсуа мог вздохнуть с облегчением и не думать больше о возможном наказании для Леа.

Целый месяц они встречались почти ежедневно. Строгость квартирной хозяйки Франсуа исчезла без следа при виде сливочного масла, сосисок, шоколада и спиртного, приносимых ей в дар «замечательным французским майором». Улыбка не сходила с ее лица, несмотря на холодное отношение к ней Леа, которая терпеть не могла эту женщину, находя, что у нее жестокие глаза, неестественные манеры и непристойные «понимающие» улыбочки.

— Уверена, что она подслушивает под дверью, — говорила Леа.

Они подолгу гуляли по заваленным обломками улицам среди заграждений и баррикад, предъявляя на каждом перекрестке документы и стараясь не замечать враждебных взглядов жителей и попрошайничества детей в лохмотьях. В разоренном городе, где семьдесят тысяч трупов еще не были извлечены из-под руин, повсюду чувствовалась ненависть уцелевших.

Новогоднюю ночь 31 декабря 1945 года они провели вдвоем, закрывшись в комнате Франсуа, где ярко пылали дрова в печи.

Все это время Франсуа Тавернье неустанно добивался от Лорин Кеннеди содействия в возвращении Леа во Францию, для чего требовалось формальное разрешение мадам де Пейеримоф. Наконец пятого января пришел долгожданный вызов. Отъезд был назначен на десятое. Лорин предоставила протеже своего приятеля отпуск для сборов в дорогу. Пребывая в приподнятом настроении по случаю скорого отъезда из Нюрнберга, Леа не сразу заметила, что ее любовник чем-то озабочен. Оказалось, что незадолго до этого Франсуа получил от Сары Мюльштейн письмо, которое ему очень не понравилось. В туманных выражениях молодая женщина сообщала, что вступила в некую еврейскую организацию, считавшую своим долгом преследовать избежавших наказания нацистских военных преступников. «Рассчитываю на твое участие в нашем деле, — писала она. — Позвони мне, как только вернешься в Париж».

Месть сама по себе не смущала Тавернье, беспокойство у него вызывала Сара, которая, едва вырвавшись из ада, теперь устремлялась по следам укрывшихся от возмездия нацистов. Он предчувствовал, что это не только не умиротворит душу бывшей узницы концлагеря, но, напротив, вовлечет ее в новый водоворот, из которого ей не выйти без новых тяжелейших потрясений. Он примерно так и ответил ей, постаравшись подыскать наиболее убедительные доводы. Однако Сара уже окончательно примкнула к движению палестинских евреев и только в нем черпала силы для дальнейшего существования.

Франсуа помнил, что однажды, во время служебной командировки на юг Италии, ему довелось встретить там палестинских добровольцев, вступивших в британскую армию. Ему запомнилась твердая решимость, читавшаяся на их лицах. Все они вступили в армию, чтобы мстить за погибших братьев, и с нетерпением ждали дня, когда их отправят в составе оккупационных сил в Германию. Там они покажут трижды проклятому немецкому народу, на что способны сыны Израиля! Они будут убивать, насиловать, жечь, разрушать города и деревни, чтобы те, кто уцелеет, знали, что еврейский народ не забывает своих мучеников и что пробил час беспощадной мести. Во время торжественного построения палестинских полков, по случаю предстоящей на следующий день отправки в Германию под развевающимися знаменами с изображением звезды Давида были зачитаны «Заповеди еврейского солдата на земле Германии». Они гласили:

«Помни о шести миллионах замученных братьев.

Пусть будет вечной твоя ненависть к палачам твоего народа.

Помни, что ты выполняешь миссию сражающегося народа.

Помни, что боевая еврейская бригада в Германии является еврейской оккупационной силой.

Помни, что появление нашей бригады с собственной эмблемой и собственными знаменами перед лицом немецкого народа уже само по себе есть акт возмездия.

Помни, что кровная месть — это месть всей еврейской общины, и любой безответственный поступок идет вразрез с действиями нашей общины.

Веди себя как еврей, гордящийся своим народом и своим знаменем.

Не запятнай свою честь общением с фашистами и не вливайся в их ряды.

Не слушай их и не входи в их дома.

Да падет позор на врагов, на их жен и детей, на их имущество и на все, что у них есть; и да будет этот позор вечным!

Помни, что твоя миссия заключается в спасении евреев, в их переезде в Израиль, в освобождении Родины.

Твой долг — благочестие, верность и любовь к спасшимся от смерти, к избегнувшим гибели в лагерях».

Вытянувшись по стойке «смирно», солдаты слушали, едва сдерживая нетерпение. К чертям все разглагольствования! Они предстанут как ангелы смерти перед этим народом-палачом!

Однако еврейской бригаде не пришлось ступить на землю Германии. В последний момент британское командование отказалось от этого плана. Бригада была размещена в районе Тарвизио. Там некоторые из ее солдат излили месть на головы австрийских беженцев, укрывавшихся в городке, и на бывших эсэсовцев, прятавшихся в горах. Британское командование не могло с этим мириться и приказало отыскать виновных. Но их так и не нашли.

В командировке Тавернье встретился с ответственным за еврейскую бригаду офицером Исраэлем Кармиром, являвшимся одновременно одним из главных руководителей секретной палестинской организации «Хагана». Это была не первая их встреча. Они относились друг к другу с уважением и дружеским участием. Разумеется, ни тот, ни другой не распространялись о своей деятельности, но Тавернье довольно быстро догадался о причинах исчезновения в течение нескольких последующих недель высокопоставленных функционеров нацистской партии, эсэсовских офицеров и ответственных сотрудников гестапо, чьи трупы иногда обнаруживались. Он одобрял эти действия. Но вопрос с Сарой был особый. Он считал абсолютно необходимым найти способ изолировать ее от мстителей.

Долгожданный день отъезда Леа наконец наступил. Накануне Лорин Кеннеди и ее сподвижницы устроили вечер, на который были приглашены Франсуа Тавернье и Джордж Мак-Клинток. Все были очень оживлены и радовались вместе с Леа тому, что она покидает мрачный город. Они думали, хотя и не говорили об этом вслух, что такой красивой девушке, как Леа, не место в гнетущей атмосфере напряженности, царившей в Нюрнберге. Франсуа торопил ее, повторяя, что ей необходимо возвратиться в Монтийяк и заняться имением и Шарлем. Она сдержанно обещала подумать об этом.

Любовники расстались без особых переживаний, зная, что очень скоро увидятся — на следующей неделе Тавернье отзывали в Париж к генералу де Голлю.

По возвращении из Нюрнберга Леа ждал сюрприз: Сара назначила ей встречу в квартире на площади Вож. Не распаковав чемоданы, и даже не сняв форму Красного Креста, Леа помчалась по указанному адресу. Ей открыл дверь белокурый молодой человек с лицом, которое легко можно было принять за девичье.

— Вы Леа Дельмас? Входите, мадам Мюльштейн ждет вас.

Молодой человек провел ее в просторную гостиную с потускневшей позолотой и разнородной мебелью, прокуренную и жарко натопленную, где страстно спорили пять или шесть человек, в том числе две женщины. У одной из них — высокой, худощавой, элегантно одетой — была наголо обрита голова. Она стояла спиной к Леа, но та сразу же узнала в ней Сару Мюльштейн. Женщина обернулась, и ее холодный, жесткий взгляд поразил Леа.