На Леа, бывшую тогда еще ребенком, особенное впечатление произвели слова «печать дьявола». Она даже представила этот нестираемый оттиск, который делает людей неисправимо плохими. В характере Франсуа была та же снисходительность разочарованного, что и у доминиканца, снисходительность, с которой она была не согласна. Некоторых людей она иногда хотела бы уничтожить с изощренной жестокостью. Но сейчас, любуясь розовым светом вечерней зари, насытившись вкусной едой и шампанским, она желала жить лишь данным мгновением и хотела, чтобы этот сидящий напротив мужчина обнял ее.
— Вы пригласите меня танцевать?
— Разве можно противиться столь нежной просьбе? — ответил он, вставая.
Проходя мимо столика капитана Энжелике, Тавернье кивком головы поприветствовал Элен Школьникофф, которая тоже чуть заметно кивнула.
Леа вся отдалась во власть музыки и крепких рук своего возлюбленного…
…На улице была абсолютная тишина. Мягкий лунный свет падал на обелиск на площади Согласия. Невзирая на комендантский час, Леа настояла на том, чтобы прогуляться до дома пешком. Из сада Тюильри и с Елисейских полей до них долетали пряные ароматы трав и цветов. Какая-то ночная птица прокричала в темноте, другая ей ответила. Не спеша они пересекли широкую пустынную площадь, на которой гулко раздавались их шаги. Все вокруг дышало спокойствием. На мосту, напротив Палаты депутатов, которая была увешана плакатами с немецкой символикой, они остановились, чтобы полюбоваться на текущую под ними Сену. Река казалась почти неподвижной муаровой лентой между двумя каменными берегами. До Леа и Франсуа доносился свежий запах воды.
Оперевшись о парапет, впившись друг в друга губами, Франсуа и Леа под иллюзорным прикрытием ночи сплелись в крепком, опьяняющем объятии и отдали себя во власть нахлынувшему потоку страсти…
Над рекой, воспетой прекрасными поэтами, долгое время виднелись их плавно покачивающиеся силуэты. Боги были на их стороне: ни один патруль, ни одна немецкая машина не появились в этом месте и не нарушили их счастья.
На следующий день утром Леа рассказала Камилле, как она ловко подсунула подпольную газету в официальные издания для посетителей «Максима». Камилла так весело смеялась над описанием сцены в ресторане, что не решилась даже для порядка поворчать на Леа за ее выходку.
— Вчера звонила твоя тетя Бернадетта и сказала, что Люсьен доехал нормально и пребывает в более-менее добром здравии. Жандармы отправили Пьеро к мэтру Дельмасу. Похоже, что он намерен держать его в большой строгости, как в пансионе иезуитов.
— Я знаю, мой кузен Филипп мне об этом уже сообщил. Бедный Пьеро… А тетя Бернадетта говорила что-нибудь о Рауле и Жане?
— Их мать не имеет о них никаких новостей. Она снимает небольшую комнату в Бордо и каждый день ездит в форт «А». Но ей по-прежнему отказывают в праве посещения. Она даже не уверена в том, что они находятся в форте. Все надежды возлагает только на обращение к префекту. Тот обещал навести справки о судьбе Жана и Рауля и походатайствовать за них перед оккупационными властями.
— Лучше бы она сразу пошла к немецким начальникам, чем к человеку, получающему приказы из Виши.
— Да, возможно… но это так сложно. Префект, надо думать, будет действовать честно.
— Честно? По отношению к кому?
— Ну, не знаю… Это ведь должностное лицо…
— Должностное лицо!.. Которое скрупулезно подсчитывает количество евреев, отправленных в Германию, не забывая и детей.
— Знаю. Когда я была в лагере Мериньяк, там только об этом и говорили. Где они теперь?..
Женщины грустно замолчали.
— Говорю вам, что не хочу туда идти.
— Леа, еще раз умоляю, я не могу отказаться от визита и в качестве услуги прошу вас составить мне компанию.
— Вновь смотреть на рожи этих сволочей, воров и убийц! Да меня стошнит. Я этого просто не вынесу.
— Ну ладно. Если вы не хотите сделать это для меня, то сделайте это для себя.
— Что вы имеете в виду?
— То, что деятельность вашего дяди и некоторых его друзей хорошо известна этим господам. Гестаповцам наверняка понравилось бы вас допрашивать…
— Но вы мне говорили…
— Это было несколько месяцев назад. Ситуация меняется каждый день, и я не удивлюсь тому, что однажды сам окажусь на допросе в качестве обвиняемого.
— Почему?
— Потому что они подозревают меня в не совсем корректном отношении к ним.
— Франсуа, вы хотите сказать, что вас арестуют?! — воскликнула, побледнев от тревоги, Леа.
— Дорогая, неужели вас это будет волновать?
— Прекратите надо мной издеваться! Вы же прекрасно знаете…
— Что я прекрасно знаю?
— Ничего! Вы несносны. Я пойду с вами.
Он привлек ее к себе. Она чувствовала его сильное мускулистое тело, силу его рук. Ей даже было немного больно от его объятий.
— Спасибо. Я надеюсь, что, увидев вас в гостях у месье Школьникофф, они подумают приблизительно следующее: если бы эта милая девушка имела хоть малейшую связь с Сопротивлением, она вряд ли стала бы лезть в «волчье логово».
— А если они подумают обратное?
— Тогда остается уповать на Бога и постараться быстренько исчезнуть.
— Как мне, по-вашему, стоит одеться?
— Очень скромно. Не хочу, чтобы вы походили на этих светских клуш. Наденьте то длинное простенькое платье, которое вы накануне перешивали. Оно, наверное, сейчас уже готово?
— Да, благодаря Камилле, которая помогла мне отделать горловину. Я не очень-то большая мастерица шить. Пойду переоденусь, я быстро.
— Вот, поставьте эти орхидеи в вазу.
— О! Они великолепны! Спасибо.
— Вы прекрасны! Просто прекрасны! Не правда ли, Элен?
— Мадемуазель очаровательна, несмотря на простоту и скромность туалета. Почему вы, дорогая, не носите украшений?
— Потому что у меня их нет, мадам.
— Как?! У такой прелестной девушки, как вы?.. О чем вы только думаете, Тавернье? По-моему, не в ваших правилах быть скрягой в отношениях с женщинами. Вам должно быть стыдно.
— Да, вы правы. Но мне нужен ваш совет. У вас отменный вкус.
— Это верно. Завтра ко мне придет ювелир с улицы де Ла Пэ, который должен принести несколько безделушек. Приходите, я буду рада… — ласково проворковала она. — Но что с вами?
— Пустяки, небольшая боль в руке. Ничего серьезного, память о старой ране.
Прибытие новых гостей вынудило хозяйку дома оставить их общество.
— О! Фриц, я всегда так рада видеть тебя в своем доме.
— Быть вашим гостем большая честь для меня, дорогая Элен! Я посмел привести с собой генерала Оберга, который сохранил трогательные воспоминания о замечательном обеде, устроенном тобой и Мишелем в честь моего приятеля, рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.
Оберг выступил вперед, щелкнув каблуками.
— Мое почтение, мадам.
— Добро пожаловать, генерал.
Леа оглядывалась, даже не пытаясь скрыть свое изумление.
— Зачем вы меня только что ущипнули? — спросил Франсуа.
— Удивительно! Я, должно быть, сплю… Что вы сказали? Ах, да… Затем, что в моем присутствии вам следовало бы избегать подобных любезностей с этой женщиной.
Франсуа Тавернье рассмеялся и взял два фужера с шампанским с подноса, протянутого слугой.
— Пью за ваше здоровье. Вы — неотразимы.
Леа задумчиво покрутила фужер, затем одним залпом опустошила его.
— Быстренько дайте мне еще один.
Он протянул ей еще фужер.
— Да, это местечко действительно пользуется успехом. Не хватает лишь Рафаэля Маля. Гляньте-ка, что здесь за публика.
В роскошном салоне с дорогой мебелью, с картинами известных мастеров на стенах, с великолепными старинными коврами на полу и потрясающими шелковыми обоями собралось довольно-таки пестрое общество: красивые солидные дамы, злоупотреблявшие косметикой и обвешанные тяжелыми дорогими украшениями; немецкие офицеры, весьма напыщенные и чопорные в своей черной или зеленой форме; два-три смазливых юноши, одетых, как стиляги, и с лицами шалопаев и жиголо; дельцы цветущего вида; типы с подозрительной наружностью, несмотря на смокинги, которые, впрочем, сидели на них мешком; подходивший то к одному, то к другому гостю и болтающий без остановки Мишель Школьникофф, который, казалось, не снимал смокинга с той встречи в ресторане, настолько он был помят. Сейчас Мишель разговаривал с низеньким темноволосым мужчиной с пижонской прической. Оба они курили толстые сигары. Коротышка обернулся и остановил взгляд своих серо-зеленых глаз на Леа, которая невольно отпрянула назад.
