— Камилла, Руфь, Леа, тетя Бернадетта! — громко позвала Лаура, вбегая в кухню.

— Что случилось? — вскочив со своего места, крикнула Леа.

— Лаура, это ты так кричишь? — в свою очередь спросила Руфь, появившись в кухне.

Запыхавшись, младшая сестра Леа никак не могла толком объяснить, что ее взволновало, и только повторяла:

— Вы слышали? Слышали?..

— Что слышали? Говори, — сказала Руфь.

— Боши…

— Что? Что боши? — воскликнула Леа.

— Они захватили свободную зону, — наконец выговорила Лаура.

Леа бессильно опустилась на стул. Стоящая перед ней Камилла прижала к себе ребенка, который, думая, что с ним играют, разразился звонким смехом.

— Мы слышали это по радио, — произнес Файяр.

— Радио Парижа сообщило, что установлен ежедневный оккупационный налог в пятьсот миллионов. Где же взять такие деньги? — добавила его жена.

Со времени последнего приезда Леа в Париж дом сестер де Монплейне сильно изменился. В двух квартирах, выходивших на одну лестничную площадку и соединявшихся общей дверью, раньше кипела жизнь. Сейчас здесь царил холод. Сестры и их служанка жили в четырех комнатах, где они еще могли поддерживать тепло. Вся же квартира Альбертины и три комнаты в глубине коридора были покинуты: мебель под чехлами, заледеневшие камины и запертые наглухо ставни. Сестры сами приняли такое решение. Они окрестили «холодной частью» все, что не могли прогреть, и перестали даже заходить туда.

— Пойми нас, мы не можем оставить ее одну, больную, в этой гостинице. Твоя мать никогда бы нам этого не простила, — сказала Лиза де Монплейне, вытирая глаза влажным платком.

— Бесполезно пытаться что-нибудь изменить, мы выполнили свой родственный и христианский долг, — сухо добавила Альбертина.

Стоя в маленькой гостиной тетушек, Леа с трудом сдерживала гнев.

Полное смятения письмо Альбертины — что было на нее весьма не похоже — заставило Леа первым же поездом отправиться в Париж. В доме на Университетской улице ее с видимым облегчением встретила Эстелла, закутанная в пестрые шали гувернантка и няня сестер де Монплейне. Она бесконечно повторяла, как будто бы хотела убедить саму себя:

— Вот, наконец и вы, мадемуазель Леа, наконец и вы…

— Что происходит, Эстелла? Где тетушки? Они больны?

— Мадемуазель Леа, если бы вы знали…

— Леа, вот, наконец и ты! — воскликнула Лиза, появляясь в меховом манто, накинутом поверх халата.

Немного погодя показалась и Альбертина, за которой следовал мужчина с докторским саквояжем. Она проводила его до двери и сказала:

— До свидания, доктор, до завтра.

Леа удивленно посмотрела на женщин:

— Скажите же, наконец, кто болен?

— Твоя сестра Франсуаза, — ответила Альбертина.

От такого известия Леа потеряла дар речи. Затем удивление сменилось гневом. Жесткость ее ответа заставила разрыдаться чувствительную Лизу.

— Леа, Леа, это ты? — послышался слабый голос за медленно открывающейся дверью.

В проеме показалась Франсуаза. Наброшенное на плечи покрывало не скрывало ее заметно округлившегося живота.

Альбертина обернулась:

— Что ты здесь делаешь? Доктор запретил тебе вставать.

Не слушая тетю, Франсуаза, протянув руки, направилась к сестре. Покрывало соскользнуло с плеч, открыв худобу ее тела и большой живот, округлость которого подчеркивала слишком тесная ночная сорочка.

Они бросились в объятия друг друга.

— Ах! Леа… Спасибо, что ты приехала.

Леа проводила ее в спальню, где было чуть теплее, чем в маленькой гостиной.

Оказавшись в постели, молодая женщина схватила руку сестры, поднесла ее к губам и прошептала:

— Ты приехала…

— Успокойся, дорогая, тебе может стать хуже, — сказала Альбертина, поправляя подушки.

— Нет, тетя, счастье не может причинить боли. Леа, расскажи мне все. Все, что произошло в Монтийяке.

Проговорив два часа, сестры все никак не могли наговориться.

Леа не хотелось расставаться с теплой и мягкой постелью, в которой она нежилась с тех пор, как проснулась. Мысль о том, что надо вставать и одеваться в этом холоде, была для нее невыносима. Ах! Остаться бы в этой теплой постели до конца зимы… до конца войны…

Она с удивлением вспомнила, какую радость испытала вчера вечером, вспоминая с Франсуазой счастливые дни их детства. За несколько минут они обрели согласие, которого раньше не знали. Сестры расстались, испытывая такое чувство, будто вновь нашли друг друга; однако они старательно избегали затрагивать занимающий обеих вопрос: рождение ребенка и будущее Франсуазы.

Раздался стук в дверь. Это была Эстелла. В руках она держала поднос с завтраком.

— Как?! Чай, настоящий сахар! — воскликнула Леа. — Как вам это удалось?

— Это первый раз за три месяца. В твою честь! Нам его принес друг мадам Мюльштейн… Он, кажется, писатель.

— Рафаэль Маль?..

— Да. Господин с очень дурными манерами. Как-то я видела его на террасе у «Де-Маго» с молодым немецким офицером. Он шептал тому что-то на ухо и обнимал за талию. Все с омерзением отворачивались от них.

Леа с трудом скрыла улыбку, которую старая служанка вряд ли поняла бы.

— Я рассказала об этой сцене хозяйкам и посоветовала больше не принимать этого господина, — продолжала Эстелла. — Но мадемуазель Лиза ответила, что я во всем вижу плохое, что господин Маль — истиный джентльмен и что только благодаря ему мы еще не умерли от голода. А мадемуазель Альбертина сказала, что внешний вид бывает обманчив. Что вы об этом думаете?

— Я очень плохо знаю месье Маля, Эстелла. И, тем не менее, скажу тетушкам, чтобы они были поосторожнее с этим господином.

— Я поставила в ванной чайник с теплой водой и включила электрический радиатор. Он не очень хорошо работает, но хоть немного нагреет воздух.

— Спасибо, Эстелла. Я бы лучше приняла ванну.

— Ванну!.. Вот уже несколько месяцев, как она ни разу не наполнялась. Раз в неделю мадемуазель ходят в баню.

— Ах! Хотела бы я это видеть! Наверное, они даже не осмеливаются раздеться, чтобы войти в воду.

— Нехорошо насмехаться над ними, мадемуазель Леа. Жизнь здесь очень тяжела. Нас преследуют холод и голод. А еще страх.

— Чего вам бояться? Вы ничем не рискуете.

— Кто знает, мадемуазель. Помните ту даму, со второго этажа, к которой ваши тетушки иногда заходили на чай?..

— Мадам Леви?

— Да. Так вот, за ней пришли немцы. Она была больна, так они вытащили ее из постели и увезли прямо в ночной рубашке. Мадемуазель Альбертина обратилась к господину Тавернье…

— Тавернье?..

— …и попросила его узнать, что с ней стало.

— И что же?

— Через несколько дней он пришел, весь бледный, на него было страшно смотреть.

— Что он сказал?

— Что ее увезли в Дранси, а оттуда в лагерь в Германию вместе с тысячью других людей, в основном женщин и детей. Квартиру мадам Леви заняла какая-то актриса, которая живет на широкую ногу и принимает у себя немецких офицеров. Они устраивают страшный шум, но никто не осмеливается пожаловаться, все боятся репрессий.

— Когда господин Тавернье был здесь в последний раз?

— Около трех недель назад. Это он убедил ваших тетушек, чтобы они взяли Франсуазу к себе.

Леа почувствовала, как забилось ее сердце. Франсуа заботился о ее тетушках и сестре…

— Я вас оставлю, мадемуазель. В полдень на улице де Бюси будет привоз рыбы. Если я хочу купить что-нибудь, кроме хвостов, то не должна опаздывать.

Леа быстро умылась, надела голубое шерстяное платье, черный свитер, куртку, натянула толстые носки и зашла в комнату сестры.

Сидя в кровати, в кофточке и розовой шали, освежавшей цвет ее лица, аккуратно причесанная и отдохнувшая, Франсуаза с улыбкой взглянула на Леа.

— Здравствуй. Как тебе спалось? — спросила она. — Я уже несколько месяцев не спала так сладко, как сегодня. Это благодаря тебе.

Леа молча обняла ее.