— Это не моя заслуга, я сделал слишком мало.

— Не говорите так! Если бы не вы, я, может быть, до сих пор была бы в форте «А».

— Вас освободили как раз в тот момент, когда начались улучшения. Сейчас в форте есть душ, — сказал один из друзей Матиаса.

— Очень интересно, — сухо произнесла Леа. — А как насчет парикмахерской и кинозала?

Молодой человек покраснел, а его приятели усмехнулись. Рафаэль поспешил сменить тему:

— Дети мои, давайте попробуем это вино.

Файяр перевернул стаканы, стоявшие кверху дном на покрытой белой бумагой доске, и церемонно разлил вино.

— Бутылке всего два года, но вы почувствуете, какой букет!

— Им восхищаются даже в Париже! — бросила Леа.

Файяр и глазом не моргнул.

После того, как была продегустирована третья бутылка, Леа подошла к Матиасу и тихо сказала:

— Выйдем. Я хочу с тобой поговорить.

Когда после холода и винного запаха, которым были пропитаны пол и стены погреба, они оказались на свежем воздухе, наполненном ароматом первой сирени, у Леа возникло желание побежать.

Она так и сделала. Матиас бросился за ней. Внезапно остановившись, она резко обернулась и, задыхаясь, спросила:

— Так ты не вернулся в Германию?

— Я передумал. Мне больше нравится здесь.

— Зачем ты привез сюда Маля и своих друзей? Я не хочу тебя больше видеть!

— Я хотел доставить тебе удовольствие. Он так хорошо к тебе относится.

Леа пожала плечами.

— А остальные? Они тоже ко мне хорошо относятся?

— У них машина, и они предложили нас подвезти.

— Они мне не симпатичны.

— Тем хуже для тебя. Меня они устраивают. И в твоих интересах придерживаться того же мнения.

— Что у тебя с ними общего?

— Мы вместе работаем.

Что он имел в виду? То, чего она так боялась, оказалось правдой. Матиас не мог с ними просто «работать», как он сказал!.. Тем не менее, сейчас нельзя поддаваться панике, нужно казаться спокойной и беззаботной, от этого зависит жизнь Люсьена и Адриана. Кто знает, а может быть, Рафаэль подослан парижским гестапо, чтобы попытаться найти Сару? Она взяла Матиаса за руку и, заговорщически улыбнувшись, как можно естественней спросила:

— Ну, рассказывай! Так чем ты занимаешься?

Он едва устоял перед желанием обнять ее, прижаться к телу, одна мысль о котором заставляла его дрожать. Но он не выдержал простодушного взгляда Леа и смущенно отвел глаза.

— Делами.

— Надеюсь, что не такими, как Рафаэль. Я была бы удивлена, если бы узнала, что тебя разыскивают за спекуляции на черном рынке, — сказала она, сдерживая улыбку.

— Не волнуйся за меня. У меня нет ничего общего с такими барыгами, как твой друг. Я выступаю посредником между бордоскими виноградарями и виноторговцами Мюнхена, Берлина и Гамбурга. Ты же знаешь, как немцы любят наши вина. Впрочем, большинство верхушки немецких офицеров, находящихся сейчас в Жиронде, еще до войны имело связи со здешними крупными землевладельцами. Я же налаживаю связи между мелкими производителями и немецкими торговцами.

— И как идут дела?

— Прекрасно. Дела есть дела. Война сейчас или нет, а люди продолжают любить хорошее вино.

— Матиас, я не позволю тебе продать ни одной бутылки вина из Монтийяка. Никогда!

Леа не сдержалась. Это вырвалось у нее непроизвольно. В одно мгновение они снова превратились во врагов. Оба бледные и взъерошенные, они стояли друг против друга, как два кота, готовых вот-вот сцепиться.

Боже! Как красива была эта девчонка в ярости, от которой у нее раздувались ноздри и высоко вздымалась грудь! Матиаса раздирали противоречивые желания: ударить ее и прижать к себе.

— Когда мы поженимся, я буду продавать вино тому, кому захочу, — задыхаясь, произнес Матиас.

Выбравшись из погреба, Рафаэль махал им рукой и, подпрыгивая на месте, кричал:

— Леа, какое чудесное вино! Но мне следует остановиться, а то я и так уже навеселе!

Милый Рафаэль! Она чуть было не кинулась обнимать его. Он подошел к ним.

— Я вам не верю, — лукаво сказала Леа. — Вы выпили слишком мало, чтобы вино могло ударить вам в голову.

— А зря, милая моя. Я старею! Вот вам пример: до войны я мог есть все, что угодно. И никаких последствий. А сейчас чуть более обильное блюдо, чуть более сытный ужин, и на тебе — у меня уже несколько лишних килограммов. Взгляните на мою фигуру!.. Я прекрасно знаю, что французы называют эти жировые складки издержками любви!.. Но тем не менее!.. После этого уже очень трудно обрести прежнюю форму.

Леа не могла удержаться от смеха, глядя, как он раздвинул полы своего пиджака, чтобы продемонстрировать ущерб, нанесенный ему чревоугодием.

— Смейтесь, смейтесь! Вот посмотрите… Сейчас вы гордитесь своей упругой грудью, плоским животом и красивой попкой! Но подождите, пройдет еще несколько лет, вы родите трех-четырех детишек… вот тогда мы и поговорим.

— Не хотите же вы, чтобы я жаловалась, что набираю лишний вес, в то время как большинство французов потуже затягивают пояса! Следуйте их примеру: питайтесь свекольной похлебкой.

— Тьфу! Вы что, хотите моей смерти?

Какой смешной! Леа даже начала забывать, что представляет собой Рафаэль Маль.

— Наверное, даже когда вас поведут на расстрел, вы будете продолжать шутить и смешить меня.

Глаза Рафаэля вдруг стали нежными и немного печальными.

— Я никогда не слышал лучшего комплимента себе! Смеяться и шутить перед смертью… Обещаю помнить об этом, подружка. — И, увлекая ее в сторону, он добавил с прежней своей веселостью:

— Не было ли весточки от нашего друга Тавернье? Вот уж воистину загадочная личность. Для одних он — лучший друг немцев, для других — человек из Лондона. А вы что об этом думаете?

— Послушайте, будьте же, наконец, серьезным. Последний раз я видела Франсуа Тавернье, когда была в Париже. С тех пор он исчез. У меня здесь слишком много работы, чтобы интересоваться каким-то авантюристом. Но что с вами?.. Отпустите меня!

— Не принимайте меня за идиота, дорогая! Вы ошибаетесь. Думаете, я не заметил, что он влюблен в вас и что ваши отношения были далеко не платоническими?

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать.

— Вы полагаете, что я забыл ту мерзкую шутку, которую он со мной сыграл?

— Может быть, и так, но он спас вам жизнь.

— Наверное… Но мне не нравится, когда меня спасают таким образом.

— Пойдемте, Рафаэль. Не будьте таким подозрительным.

Сами того не заметив, они удалились от дома и теперь шагали среди виноградников по дороге, ведущей в Бельвю. Остальных не было видно.

Маль остановился и огляделся. Он вдруг показался Леа усталым и постаревшим.

— Как, должно быть, хорошо здесь жить! Мне кажется, эти места способствуют вдохновению! У меня никогда не было такого места, где можно писать и жить в мире с самим собой и окружающей природой. И почему должно было случиться так, что какие-то злые силы подхватили меня и оторвали от моего собственного «я», от созидательного труда? Ведь труд — это все, даже если он не ведет ни к чему. Радость — в самом процессе работы. Увы! У меня не хватает энтузиазма, чтобы стать великим писателем. По большей части писатели — это энтузиасты, поставившие себя на службу равнодушным. Они говорят то, что хотят, они пишут так, как…

Какое отчаяние в голосе этого ничтожного на вид, бесчестного и бессовестного человека! Каждый раз, чувствуя, как он страдает от того, что не стал великим писателем, каким всегда мечтал быть, Леа поневоле испытывала к нему нежность и жалость.

— Посмотрите на эти поля, эти леса! Человек со всеми своими делами и суетой, в конце концов, исчезает, а земля остается прежней, как будто его и не было. Перед лицом Вечности бесполезность человека мне кажется наиболее очевидной. Да, бесполезный и посредственный… Как-нибудь я напишу «Оду посредственности», кажется, я уже говорил вам об этом. Я все время говорю о книгах, которые не написал. Хороший сюжет, правда? А может быть, я напишу антологию ошибок, совершенных человеком. Неисчерпаемый сюжет! Но величие человека в том, что из грязи он может сотворить красоту… Одна из причин, не позволяющих мне верить в Бога, доброго, внимательного, знающего нас во всех деталях, — это я сам. Я говорю себе, что если бы был Бог, то он не допустил бы, чтобы я жил, тем более так, как я живу. Иногда мне кажется, что все мое тело наполнено слезами и мне не хватит глаз, чтобы излить их, и я не знаю, как очиститься…