Это не о Павлове, а о ком-то другом, о его антиподе. А Павлов стал моим другом на всю жизнь. Мы часто встречались с ним, он нежно относился к моей семье. И то, что я говорю сейчас, не однажды было обсуждено в семейных беседах. По каким-то вопросам мы сходились во мнениях, по каким-то — нет. Уж слишком рисковал он тогдашним своим положением!

Более чем лесть, он не любил ханжество. А у нас оно процветало всегда и во всем. Склонные к этому пороку чиновники обычно существовали в двух измерениях: на людях они рядились в тогу порядочности, а тайком от людей совершали грязные поступки и даже преступления.

Если послушать речи партийцев на разного рода заседаниях, то из них выходило, что мы плохо жили по той причине, что председатель колхоза имя рек с похмелья шел не домой, а к доярке или скотнице и того хуже — к молодым сельским красавицам. Но эти же святоши сами не пропускали ни одной смазливой девицы, чтобы не затащить её к себе в постель.

Наш викинг боготворил красивых женщин. Но не всегда это высокое чувство встречало взаимность. Он страдал, и ни от кого не таясь, пил горькую. Когда его снимали с занимаемого поста, воспринял это, как должное. И тем больнее его ударило предательство человека, которого он неосторожно приблизил к себе. Это был редактор краевой газеты Дубков. После решения пленума крайкома партии Василий Павлович позвонил на квартиру к нему и услышал знакомый голос:

— Извините, но вы набрали не тот номер.

Он точно попал и в без того взорванное сердце, партийный журналист и ворошиловский стрелок, родной сын Черной вдовы.

Читая главы моего романа — воспоминания, кое — кто о писательской жизни может составить несколько искаженное и даже ложное представление. Мол, что ни праздник у пресловутых тружеников пера, то бутылка. Весело, де, живут. А вот тут-то как раз нет даже и крупинки правды. Работаем мы, как волы, месяцами и годами, встречаемся в своем кругу довольно редко. Если уж честно говорить, то вся наша жизнь — сплошная каторга, бесконечная пытка реализацией непростых замыслов и одиночеством.

Известной отдушиной для нас являлись редкие Дни литературы, когда мы позволяли себе расслабиться и от души попировать в своем кругу. И Алма — Ата не стала для нас исключением в то далекое время. А было это в начале семидесятых прошлого века. Господи, как давно!

Вчера собрались в столице Казахстана, а сегодня уже кочевали по степи на комфортном автобусе. В нашей группе было всего шесть человек. А направлялись мы в Семиречье, где, как сказали нам, должен состояться большой праздник животноводов и где найдется место и нам. Наш маршрут: Талды — курган, Сарканд и джайляу — летние пастбища почти на самой китайской границе.

Рядом со мной мучился с похмелья московский писатель Юрий Казаков. Всю ночь он квасил со своим другом и тезкой Домбровским, а сейчас, бледный и помятый, распустив полные губы, угрюмо молчал. А впереди у него мерно покачивалась в кресле Лидия Либединская, тоже известная москвичка. Я знал, что она еще в Москве приставлена к Казакову, чтобы не давать ему возможности мимоходом хватить лишнюю рюмку. Первую блистательную победу она уже одержала: Домбровского определили в другую писательскую бригаду.

Слева от шоссе — беспощадно выжженная солнцем степь Сары — Арка, справа — зеленые отроги главного хребта Заилийского Ала — тау. А что там чернеет впереди прямо у дороги? Оказывается, мраморный памятник на могиле Чокана Валиханова, известного путешественника и одного из последних прямых потомков великого Чингис — хана. Это был выдающийся исследователь Азии, ученик самого Григория Потанина, офицер русской службы. Его трудами поныне пользуются географы и биологи, почвоведы и метеорологи. Он был универсальным ученым, к тому же отважным разведчиком российского Генерального штаба.

За Чокана не грех и выпить. Казаков плотоядно облизал белые губы и стал пристально вглядываться в войлочную юрту, пристроившуюся на пригорке рядом с памятником. А не ларек ли это? И нельзя ли отовариться здесь хотя бы стаканом водки?

Почему же нельзя? Для гостей всё можно. И заиграла на озарившем юрту свету, и призывно забулькала спасительная жидкость, да не водка, а настоящий армянский коньяк.

Либединская осуждающе наблюдала, с какой необузданной жадностью пил Казаков. А он сокрушенным, невинным взглядом как бы извинялся перед ней: да это же за храброго и умного Чокана, почти что за самого Чингиз — хана. Из уважения к хозяевам. Разве нельзя?

Договорились, что на сегодня Юрий Павлович должен завязать с потреблением любых доз спиртного. Таково было требование широкой общественности. Но где она, эта самая общественность? А везде, где мы будем останавливаться для дежурных литературных выступлений.

— Я всё понял, — он виновато развел руками, не желая больше обижать почтеннейшую Лидию Борисовну.

Инцидент вроде бы был исчерпан до дна и мы поехали дальше. Сопровождавшие нас два молодых казаха заливисто пели на родном языке грустные песни, обращенные к прекрасной Мириам. Тут же тексты переводились на русский, и мы приветствовали исполнителей дружными хлопками.

В степи не на чем остановить взгляд. Песок и полынь. Но вот вдали, как призрак, показался одинокий всадник в чапане и малахае, он помахал нам плетью и тут же скрылся за барханом.

Я знал, что это еще не Семиречье, а только преддверие его. А дальше пойдут заросли карагачей, барбариса и тутовника. И так будет до самых высокогорных пастбищ — джайляу, где царствуют воистину буйные травы и прохладные родники.

Областной центр Талды — курган тоже не впечатляет. Правда, есть здесь и многоэтажки, но в большинстве своем — мазанки, возле которых важно разгуливали верблюды и суетилась босоногая ребятня. Короткая остановка на главной площади, обычные в таких случаях приветствия и автобус катился дальше, только уже в сопровождении нескольких легковых автомобилей.

Лишь где-то во второй половине дня мы прибыли к положенному месту. Здесь, на высокогорном плато, нас ожидало великое сборище людей. Слышалась возбужденная чужая речь. Мелькали кофты и платки самых немыслимых расцветок. Да, это уже не чопорная Алма — Ата, а настоящий Восток, только без присущих ему закоулков и базаров.

— Какой тебе Восток! — нехотя возразил Казаков. — Извини, базары не функционируют без особого указания партийных органов. Ждем — с!

Он уже разведал, что выпивки здесь завались, но палатки откроются только после байги и козлодранья. Но эти национальные игры могут затянуться надолго. Ужасающее средневековье!

Видел, что человек погибает на глазах, но что я мог поделать? Либединская не отходила от секретаря здешнего райкома партии и оба то и дело поглядывали в сторону Казакова. Попросить секретаря о снисхождении? Да неудобно как-то писателям говорить о водке с ответственным человеком. Что подумают о нас?!

Тогда мы с Юрием решили пройтись по юртам. Не может же быть такого, чтобы в огромном ауле не нашлось ни одной бутылки. Пусть не водки, а какой-нибудь наливки или настойки — всё равно. Ведь кончается талант да еще какой!

— Лучше б не пил этот коньяк! Сделал себе хуже, — Казаков едва сдерживался, чтобы не броситься на землю и не разрыдаться горько — прегорько.

У богато расшитой юрты пожилая казашка веничком сбивала кумыс. Уже отчаявшийся от рвущей душу несправедливости Казаков решительно подошел к ней и откровенно признался:

— Мне надо водки.

Казашка пугливым взглядом степной антилопы смерила его с ног до головы и протянула Казакову берестяной туес с кумысом. Писатель отстранил посудину плавным иллюзионистским пассом:

— Отец у тебя есть, которого по — вашему зовут ага? Позови агу, кызынка! Хочу видеть его. Ты — казашка, я — Казаков, позови!

— Ойпырмай!

— Тогда мужика своего позови.

Хозяин этой богатой юрты оказался добрейшей души человеком. Разговорились. Он бригадир колхозного гурта, а совсем недавно работал в городе преподавателем. Потянуло в родные места.