Я весь пропах мертвечиной.

Поэтому я хотел жизни. А что полнее жизни, чем женщина между тридцатью и сорока? Я источал желание. Только оно и могло бы спасти меня от покойников, обступивших эту лавку, словно полицейские – скамью подсудимых. Я хотел Юлю. Лишь во время встречи я понял, насколько я хочу ее. Я дождаться ее не мог и писал ей сообщения каждый час. Но терпел, и не приводил женщин домой.

Здравствуй еще раз, милая, – написал я.

Здравствуй, – написала она.

Скажи честно, – написал я.

Ты думала о том, что было между нами, когда мы разговаривали, – написал я.

Бог мой, – написала она.

Конечно да, – написала она.

Твои руки, – написала она.

Я только об этом и думала, – написала она.

Когда ты уже приедешь, – написал я.

Через день, милый, послезавтра, ты же знаешь, – написала она.

Жду не дождусь, – написала она.

Давай встретимся сразу же, – написал я.

Конечно, я приеду к тебе с вокзала, – написала она.

Я смогу быть у тебя весь день, – написала она.

Отлично, – написал я.

У тебя в квартире? – написал я.

Нет, лучше у тебя, – написала она.

Я очень поправилась за эти две недели, – написала она.

Два килограмма! – написала она.

Ты выглядишь как настоящая женщина, – написал я.

Мммм, – написал я.

Ты говоришь это ради секса, – написала.

Я говорю это ради секса, – написал я.

Ну, если ты так хочешь… – написала она.

Я ТАК хочу… – написал я.

… значит я и правда еще вызываю желание, – написала она.

Еще какое, – искренне написал я.

Тогда послезавтра утром у тебя, – написала она.

Я подъеду к соседнему дому, – написала она.

Я жду тебя, – написал я.

Я люблю тебя, – написала она.

Я люблю тебя, – написал я.

Встретимся на лестничной клетке, – написала она.

Я кивнул и улыбнулся, предвкушая.

Да, мне случалось приводить ее туда разок.

Но тогда Рина была жива, и в подвале моего у реки не болтались три мертвых тела, и все это не запылало погребальным костром.

Меняло ли это что-то в моем желании обладать Юлей? Я пожал плечами. Оставались всего сутки. Рядом маячил силуэт. Я принципиально отвернулся, и стал глядеть в сторону входа, где была часовня и будка сторожа. Лежавшая там собака завыла.

Ко мне подошел нищий.

Видит мертвого и воет, – сказал он.

Неудивительно, – сказал я.

Мы же на кладбище, – сказал я.

Это Другой мертвый, – сказал он.

Какой еще? – спросил я.

Живой, – сказал он, кивнув на меня.

Я усмехнулся, пожал плечами, и откупорил еще вина. Собака выла.

Над часовней закружились вороны. Я прислушался.

Иди, иди к нам, кричали они с небес.

И вот, я пришел сюда.

За сутки до того, как ко мне приехала Юля.

Занес на двенадцатый этаж, а потом поднял на крышу этого дома на краю города сначала стол, потом стул. И печатную машинку. Упаковку бумаги. Трехлитровую бутылку белого вина. Четырех мертвых женщин и одного мужчину.

Я рассказал все.

Зачем я сделал это? Рефлексия не в моем характере. Я испытываю только радость и облегчение при мысли, что сумел выпутаться из этой безумной, жестокой, сумасшедшей истории. Никакие угрызения совести не стоят жизни в тюрьме, знаю я.

И не чувствую себя виноватым за то, что произошло.

Но легкая грусть пропитала мои легкие, и я дышу тоской по ним, тем женщинам, что навсегда остались в доме у реки. Я буду скучать по каждой из них. И я обязан вспомнить каждую из них, чтобы они не отравили наши с Юлей колодцы и не вытоптали поля.

Да, возможно, в тот день, когда я встречу свою последнюю покойницу – Смерть, – ее дружок Дьявол рассмеется мне в лицо и скажет, «помнишь»? И мне придется доставать кошелек. Но это будет лишь тогда, а не сейчас. Сейчас я сижу на краю города, на краю крыши, на краю своего прошлого и вот-вот выброшу последний лист.

Когда он скроется у меня за спиной, я забуду все, как молодой месяц.

Я потягиваюсь и встаю. Онемевшая задница, затекшие руки и красные глаза. Вот проклятие человека, который решил писать. Ты словно в коме. Пока твой дух парит, твое тело болтается на воздушных подушках, подключенное к проводам. Я часто моргаю. И вижу, как рядом с крышей загорается громадная, мясистая, нежно-розовая звезда. Я никогда не видел ее раньше, наверное, не замечал. На сентябрьском небе она выглядит как рубин на синем бархате.

Если бы я мог дотянуться я бы взял ее себе.

Спокоен ли я теперь? Да. Я чувствовал потребность рассказать свою историю. Рине, Любе, самому себе. Кому еще? Возможно, небу. Возможно, Луне. Тем более, что она уже показалась. Это уже не та полная, бледная госпожа, что наблюдала за моей сумасшедшей неделей в доме у реки. Она уже даже не она. Это теперь он.

Тонкий и острый месяц.

Он серпом вспорол брюхо ночи, и та вывалила наружу свои спутанные созвездия.

Мне кажется, в пятнах на его краю – если вообразить их глазами, – какое-то недоумение. Возможно, он не понимает, что это за человек сейчас разговаривает с ним. Помнит ли месяц обо всем, что видел, будучи полной Луной? Наверное, эти события кажутся ему снами. Или дежа-вю. Чем-то фантастическим и обрывочным, словно события из другой жизни. Это и была другая жизнь. У него. У меня.

Моя новая жизнь начинается с новолунием.

Город кое где тронут огнями, и обрывается массивом леса. К счастью, Кишинев не мегаполис. Здесь все еще много деревьев, растений, птиц. Они тоже часть узора, они чувствуют нашу душу, как и Луна, и Солнце. Должно быть, наши настоящие «я» вьются в их глазах дымками у головы. Луна и Солнце. Король и королева всего живого. В чем причина их столь долгого и успешного брака, размышляю я.

Возможно, все дело в раздельном проживании?

У меня уже есть кое-какие планы на будущее. И в них, кроме Юли и раздельного с ней проживания, вошли такие пункты, как дом у реки, и книга. Та, которую я напишу. Да, я собирался писать. Конечно, я писатель. Хотя и никакой не гений.

Что же. Настала пора напомнить себе об этом еще раз.

Я оставляю на крыше воспоминания и выбрасываю последний лист. Ветра почти уже нет, так что он просто планирует – медленно-медленно, – куда-то на дорогу. И у меня снова звонит телефон.

Юля? – говорю я.

Милый, – говорит Рина.

Здесь мило, – говорит она, и я вспоминаю, как звучит ее голос умиротворенным.

Что-то вроде верховного суда и даже дают право на последний звонок, – говорит она.

Говорят, ты внес за меня залог, – говорит она.

Если бы мы… – говорю я

Если бы мы умели понять, как повезло нам обоим, – говорит она мягко, и говорит за меня.

Время, – говорит телефонистка.

Брось еще монетку, – говорит Рина.

Прямо с крыши, она попадет, куда надо, – говорит она.

И я бросаю монетку. Тут я слышу, как ее зовут.

Ну, будем прощаться, – говорит Рина торопливо.

А помнишь, как мы целовались? – говорит она.

И танцевали? – говорит она.

Пока хочется целоваться и танцевать, это любовь, – говорит она.

Не забывай делать это с этой твоей… Юлей, – говорит она.

Но я не ревную, нет, – говорит она.

Ну, целую, милый, – говорит она.

Ведь это все, что я могу для тебя сделать, – говорит она.

И она шлет мне воздушный поцелуй, и он окутывает меня теплом воспоминаний о той любви, что соединила нас до самой смерти. Он пахнет райским теплом, поцелуй Рины. И это действительно все, что она могла для меня сделать.

Сделай и ты что-нибудь для меня напоследок, милый, – просит она.

И я делаю.

Я танцую для нее.

А потом ухожу.

Много позже я разбирал бумаги своей жены. Посреди наших срамных фотографий, счетов и календариков с отмеченными днями ее менструальных циклов, я наткнулся на клочок бумаги. На нем красивым, но напряженным почерком Рины было выведено: