Я выпил из горлышка и едва не упал. Меня толкнула, проносясь мимо, Люба. Споткнувшись, она буквально выпала за порог дома, и, оглянувшись на меня искаженным лицом, рванула к гаражу. От удивления я даже забежал наверх, проверить, не случилось ли чего там? Ничего особенного. Обычный для нашего дома пейзаж. Смятые простыни в крови, и беспорядок в комнате.

Я выбежал во двор, запахнув халат. Люба сидела в машине и пыталась ее завести. Полуодетая, она выглядела безумной.

Какого черта? – спросил я ее пораженно.

Я уезжаю, – сказала она, пытаясь закрыть окно.

В чем дело? – сказал я, сунув в щель бутылку.

Крепкая, четырехгранная бутыль не оставляла ей ни одного шанса.

Отойди от машины, – сказала она.

Я точно знаю, что ты сегодня должен меня убить, – сказала она.

Успокойся, сумасшедшая, – прошипел я.

Сейчас я выну бутылку и ты уедешь, какие к черту проблемы? – сказал я.

Она чуть успокоилась, хоть и глядела чуть в сторону. Я оглянулся. Тучи достигли нашего городка. Лес тонул в темноте. Ветер даже пару раз подбросил теннисные мячики на соседском дворе. Ярко-зеленая обычно трава выглядела болотом. Да, газон соседки был словно болото, темное, опасное, и непроходимое. Свет творит чудеса, вспомнил я разглагольствования какого-то пьяного ублюдка, которого Рина притащила в дом, художника, что ли? Не уверен. Знакомым Рины необязательно было быть писателями или художниками, чтобы нахально разглагольствовать о литературе или живописи. Напыщенные мудаки были теоретиками. Так что он мог и не быть художником.

Точно я знал лишь одно этот ублюдок переспал с Риной.

Вернее, она его трахнула. Пока я обжимался с Любой, чей муж воображал себя на свинг-вечеринке с двумя какими-то шлюхами из курортного поселка по соседству с городком. Кажется, это было позапрошлое лето. Лицо Любы потемнело и я понял, что тень от туч достигла и нашего дома.

Зайди в дом, – сказал я.

Нет, говори тут, – сказала она.

Я оглянулся еще раз. Показалось мне, или что-то белое на самом деле мелькнуло в уголке моего глаза? От давления скачут не только мысли, но еще и пятна в глазах. Люба с трудом сглотнула.

Успокойся и оденься в доме, – сказал я.

А потом уезжай, если уж у тебя приступ паники, – сказал я.

Просто обещай мне, что никому не скажешь, – сказал я.

Мне страшно, – сказала она.

Я пальцем тебя не трону, идиотка, – сказал я.

Чтобы я лишился моей Любви, моего станка для секса, моей роскошной дырки? – сказал я нарочито грубо.

Мне за тебя страшно, – сказала она.

Я разберусь со своими проблемами, – сказал я.

Ладно, – сказала она.

Ладно, – сказал я, – езжай так.

Вынул бутылку – она не стала закрывать окно больше, – и отошел. Она улыбнулась мне слабо и повернула ключи. Автомобиль не заводился. И после трех-четырех раз не завелся. Люба паниковала. Ее черные растрепанные волосы, покрытое пятнами после секса лицо, сумасшедшие глаза… Я подумал, что она похожа на Медузу, которая взглянула сама на себя и не в состоянии оторвать взгляда. Прогрессирующий ужас. На секунду наши взгляды пересеклись, и она выскочила из машины, бросившись в дом. Я с показным вздохом – на случай, если каким-то чудом кто-то еще из соседей остался в городке, – глянул в небо и покачал головой. Раз уж это увидят, то мне хотелось, чтобы все это выглядело как легкая ссора любовников.

Интересно, почему все-таки у нее не завелась машина?

Я похлопал автомобиль по капоту – теплый, как Любина задница, – и пошел в дом. На ступенях еще раз картинно застыл с демонстративно укоризненной улыбкой, и открыл дверь. В прихожей ее не было, и в комнатах тоже. Я спустился в подвал, и увидел, что она лежит там у ступенек, сжав голову руками.

Ладно, чтоб тебя черти побрали, – сказал я.

Сейчас я одеваюсь и отвожу тебя в город, – сказал я.

Она молчала. Я спустился, чуть откинувшись назад, – ступеньки у нас крутые, – и потрогал ее за плечо. Если она, ринувшись с испугу в подвал, сломала себя шею, это окажется самый идиотский и невероятный поворот событий, – подумал я.

Нужно ли говорить, что так оно и случилось.

Я допечатываю лист и вынимаю его.

Он голубем вылетает из моей вздернутой руки.

Я хорошо знаю, как выпускают голубей. Мальчишки времен моего детства помешались на этом. Во дворе нашего старого дома в старом районе Кишинева торчала – словно на куриных лапах, только очень высоких, – маленькая избушка, в которой жили голуби. Они вспархивали из вашей руки, будто сам ветер вырывал их оттуда. Они прилетали к вам после протяжного долгого свиста, которому учили нас старшие мальчишки. Они привлекали внимание девочек, и первый раз я поцеловался на голубятне, среди странного запаха птичьего помета и жара под перьями.

Ей было, как и мне, одиннадцать лет, и губы у нее были сладкие.

Я так до сих пор не понял, из-за конфет это или просто так. Больше я ничего о ней не помню. Надеюсь, она тоже. Белые голуби кружились, словно мятые листы, над старым Кишиневом, и куда-то спешили взрослые, а мы жили в вечном лете. Боль ждала впереди.

Много воды утекло с тех пор, как говорят плохие романисты – а я и есть, если верить моим недоброжелателям, плохой романист, – и со времен детства мы стали лишь хуже.

Чего и говорить, со временем любой товар портится. Как-то один из мальчишек, владевших на паях голубятней, закрыл ее, но забыл починить растянутую сетку, и кошка ночью сумела пробраться в домик, и передавила всех птиц. С тех пор все и покатилось вниз. Но то утро… Я видел голубятню с утра, и вот что я вам скажу – птичий Дрезден, вот что это было. Что же, еще один повод ненавидеть кошек.

Рина, напротив, кошек любила, и они отвечали ей взаимностью, в чем я не нахожу ничего удивительного. Нечисть тянет друг к другу. У нее было несколько кошек, которых я, после просчитанных интриг и уловок, сумел таки выставить из дома. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что присутствие в доме этих животных с горящими глазами, – ее кошки ненавидели меня, и не считали нужным это скрывать, – усиливает могущество Рины. Ее силу, которая, без сомнений, присутствовала в ней, словно в Луне. Одним своим видом Рина могла вызвать во мне прилив крови, словно воды – в океане. И когда она светила мне в лицо благосклонностью своей улыбки, я шел навстречу этому свету, даже если впереди был карниз и пятнадцать этажей пустоты под ногами. Когда наши отношения зашли в тупик и она выжала меня без остатка, я мечтал, чтобы это притяжение исчезло. Но так не бывает. Мир живет по законам физики, и мы бессильны что-либо изменить, даже если пожелаем, как сказал Ньютон, потирая свой лоб в залысинах после удара яблока. Даже и сейчас, когда Рины нет рядом со мной, когда я испытываю к ней лишь отвращение, ненависть, страх и злобу, я признаю – мне все равно не хватает ее. С уходом Рины на мне появилась громадная воронка.

И я не знаю, чем смогу заполнить ее.

Так что я становлюсь на край крыши, и гляжу, как за городом – в лесах у Днестра, видного отсюда, – темнеют леса. Город сверху выглядит удивительно беззаботным. Весь в огнях, окруженный безмолвием тьмы природы, он похож на легкомысленную девицу, которая напялила мини-юбку и отправилась дури ради погулять в опасный район. Ей кажется, что она идет по пустой улице одна, но уже десятки глаз наблюдают за ней. Она ускоряет шаг, и звук от удара ее туфель о разбитую мостовую звучит зловеще и неотвратимо, это начало мелодии ее похорон. Ее изнасилуют, ограбят и убьют. Она умрет на обочине, никому не интересная. Разве не это происходит с городами, которых побеждает природа?

Поинтересуйтесь-ка, что произошло с заброшенными городами Индии, до которых добрались джунгли.

Рина не разделяла моей нелюбви к природе и всему, что с ней связано. Она любила кошек, любила Луну и обожала жить за городом. Поэтому мы и купили этот проклятый дом, который свел в могилу нескольких человек. Теперь ты довольна, Рина, спрашиваю я ее, глядя в синее еще небо, на котором уже выступил край белой вечерней Луны. Теперь я довольна, милый – отвечает она. Дом, который стал могилой, он не вызывает у меня сейчас даже страха. Просто старое печальное строение, полное страха и зеркал. Ну так и оставался бы там, милый, – говорит мне Рина. Мне попросту нечего там делать, – печатаю ей на машинке я. И отхожу от стола. Я зажмурившись, думаю: если ты есть, душа, ответь мне. Напечатай что-нибудь на этой машинке. Тебе не нужно бояться – об этом все равно уже никто ничего не узнает. Я жду, когда начнут стучать клавиши – несмело, потом все чаще, затем рассыпной дробью. Рина печатала именно так. Но на крыше тихо. Я открываю глаза и вижу, что ничего не изменилось.