— Да и бога, говорят, нет… Унесло… тоже как перья…

— И привяжешь, тебе говорю.

— Да как же я привяжу курицу, чудашка?

— Привяжешь…

— Не буду…

— Не будешь? Ах ты, в гроб твою мать, на…

— О-с-о, прра-славн… У-у-у, — и кто-то глухо хлюпнул с разбегу в болотную жижу.

— Гы, так и надо скаредам, нищетрепам, — ухмыляется Чепа…

— Ну и разбойники… убьют ведь друг дружку…

И все на минуту смолкают.

Выше выросла болотная тишина, и глухо уставились в сумерки низколобые сосны.

Кто знает — тот знает: в загнетинском времени есть такая минута, когда застывает язык, и станет страшно за все: и за себя, и за мир, и за что-то еще, от чего подымаются волосы дыбом.

Это минута рождения нелепой и самой страшной загнетинской скуки, когда станет человеку вдруг темно, жутко и пусто. Только что по-детски смеявшийся человек сделается хуже, чем зверь, и нелепей, чем сам нелепейший идиот, когда хочется рвать ему свою последнюю рубаху в лепестки, изодрать до крови себя и других, вдребезги растоптать свою последнюю чашку, выщелкать стекла и орать в разбитую раму куда-то туда, а потом — либо сунуться в петлю, либо захлебнуться каким-нибудь зельем и воткнуться башкой к первой попавшейся подворотне.

Это минута бессознательных, глухонемых прорастаний, слепых и беспутных прозрений в глухонемые века, полные бреда и всяческой скверны и ужасов, в века, прошедшие над Загнетиным и везде…

Вот и сейчас кто-то тяпнул чем-то кого-то, а тот проорал.

— А бабы вон, тоже о переставлении света с громами и золочеными трубами мекают, — ехидно улыбается Чепа, — а умные люди говорят — не будет… Не стоит, говорят, трубы архангельские портить из-за одних мертвых, а живые больше набольше сперва: их не проймешь ни трубой, ни обухом, и не нужны они ни раю, ни аду, по этому случаю Страшного суда и не будет, а выйдет глупый черт в образе жабы, всех слопает, да и сам лопнет, и расчеты все; от мертвых вреда нет, пусть на здоровье…

— Да-а, притча…

— Вот оно… А все это от безделья… Болото в башках-то у всех, да от темноты, а темнота от глупой работы…

— А глупая работа отчево? Уж начал молоть — мели…

— А глупая работа — от бездорожья да от этаких Чеп. А штоб — вот дорогу-то настоящую бросить? Оно бы и прямо, и ноге легко, и глазу приятно, и дурь бы всякая в голове не разгуливала.

— Да подить-ко и с булеваром дорогу-то надо… А? — ехидничает Чепа.

— А зубы тут скалить неча… Тут самое важное, а ты зубы скалишь.

— А ты гляди про себя, рыло, — опять ухмыляется Чепа, и снова пучится болотным огнем Чепина борода, бормочет: — Вот оно… — а сам сгорбился, точно плешью разглядывает.

Дядю Прохора охватывает болотная грусть. Ему кажется — это от Чепиной плеши, и болото, и загнетинская глухая тоска, и нищие серые дни, и нищие, что толпами бродят по дорогам позагнетина. Это он накликал его, этого глупого черта.

И он пришел.

Вот он, большой и глупый как Алала, покамест загнетинские метали стоги за звонко аукали по чищеньям, ходил из края в край по болоту, раскачал зыбуны, вытоптал кочки и ямы, навыворачивал из-под земных глубин гнилые кокоры, коряги и всю, всю гнель вековую, болотную с целого света стаскал он, а глупой забаве сюда; на дорогу, загнетинским, нарочито, чтоб рассыпать цветистый поток, чтоб поглумиться над каждым загнетинским в одиночку.

Медленно расползается оглохшее время в ушах загнетинских обитателей, и никто не поручится теперь ни за себя, ни за друга, что вот, за малейший пустяк, он не тяпнет по затылку кого-то, кто ближе, косой или выгнившим пнем, и не свалит. У всех одна и та же ноша: нелепая обида и безвыходная скука, скука пней и коряг и низколобого шершавого сосняка.

— Может, и впрямь переставление света, — спрашивает кого-то Прохор. Вот он накуралесил, рассыпая цветистый поток, прикинулся жабой и тут же, где-нибудь тут сидит под корягой и смотрит, как мучаются загнетинские.

А загнетинские идут, будто и не идут, и никто не знает, кто поглумился над ними…

— Разве это ноша, — думает дядя Прохор, — косы, да грабли, да жестяная точилка? Ноша? Нет, это он да Чепа превратили в стопудовую ношу жестяную точилку…

И дяде Прохору захотелось тяпнуть, именно тяпнуть по Чепиной плеши косой…

— Раздробить, и все бы сделалось ясно…

Крепко схватилась Прохорова рука за косьевище… А жаба? — проносится мутным туманом под картузом у Прохора: ее никто не найдет под корягами, и все будет так, и будет тоскливей…

— Экая, право, досада…

Он испуганно и подозрительно заозирался кругом на коряги, и неожиданно ярко плеснулась ему в глаза морошка и будто над чем красно и весело засмеялась.

— Веселая ягода… — думает Прохор, — значит, ничево и не будет. Ежели переставленье, зачем эстолько морошки… И Агафийка где-то собирает морошку…

И мертвая скука упала, рассыпалась. И упала с косьевища ослабевшая рука.

— Так как же нам, братцы, быть-то… а? — снова спрашивает кого-то Прохор.

Но глухая минута еще не прошла… Все молчат, облипшие древними суеверьями хлопают, звякают жестяными точилками и грузно вытаскивают, издерганные корягами и обсосанные жижей, отяжелевшие ноги.

Только Миша Клюка, он много ходил по свету, он бодро шагает и не боится болота, да мальчишки… Шмыгают мальчишки перед ногами у мужиков, ягоды у баб из-под рук обивают; им что? — их не утомила еще ни болотная жижа, ни белые мхи, ни коряги; им что? — им бы пересвистеть друг друга — и ладно.

— Да как же нам быть-то? — снова спрашивает Прохор.

А кто-то из мальчишек забрался на кочку и пронзительно свистнул Прохору в ухо…

— Вот как…

— Свистулешники, оглушили… — обрывает мальчишек Прохор. — Гу-у, — и снова заперекатывали говоры тут и там.

— Ну и чудашка ты, право, — раздается за соснами. — Долго ли бы убить… Не свались я в зыбун, убил бы, а за што?..

— А вот не попадайся под руку, и штоб курицы твоей тоже не было, понял? — отвечает другой. И голоса у обоих — как будто двадцать лет не видались два друга, а вот сошлись и беседуют…

— Никто, как Бог; хуже, говорю, бывало, Прохор…

— Нет, братцы-товарищи. Бог тут ни при чем. Он у всех разный.

— Боги, говорю, у всех разные, — продолжает Клюка, и голос его, как нож, врезается в болотную глухомань… — А я говорю — живому жить надо.

Вот Александро Прохорович как-то сказывал, говорит: поговорку «никто, как Бог» надо бросить, а надо говорить: никто, как сам человек. И верно. Рази люди с неба добро натаскали? Нет. Дадена земля человеку — ее и люби. И делай как те удобней, да чтоб твоя удоба сотне каторгой не была. Вот. Вон, люди целы болота высушивают, моря отпехивают. А говори: не Бог, а все мы, от малолетних до набольших. Свистулешники. Где бы обсудить да за дело, мы от дела да за свистульки, да сотни годов и играем, а чья свистулька не вышла — в зубы… Вот и получилось: дороге верста, а мы на этой дороге десятую версту в околесины загибаем…

— Да кабы все порядошные, да все по порядку, о чем бы и речь.

— Да из-за чего ломаться? — пучится Чепа. — Сам говоришь, пустяшина, и резун, и двадцать пудов… а тут ему подавай дорогу и машины.

— Так я и говорю: пустяшина она — с Чепиной плешью, а ежели на умных — тыщи пудов…

— Правильно, — поддерживают те, кто помоложе.

— А ты гляди под ноги-то, колокольня, а то рыло своротишь. Тыщи…

— И сворочу… Вот считай. Ежели сто десятин да по триста пудов, што тут?.. Эй вы, долой свистульки, ну-ко… — командует Мишка Клюка школьникам.

И мальчишки, как воробьи в конопле, засовались меж сосен, ищут, чтоб толще сосна и глаже кора. А те, что разбитнее, давно уже сами высчитывают…

Царапают косариками на шершавой коре умножение, притихли, забегут вперед и опять…

— Где им, разе их чему учат, безбожников, — огрызается Чепа. — Им бы собачиться да обутку портить…