После декламации Анна попросила господина Арсени объяснить ей какой-то теоретический момент из «Книги о немецкой поэтике».[80] Она присела рядом с преподавателем; в этот день Джованна затянула её корсет особенно туго, выпятив юную, ещё наливающуюся грудь. Арсени старался смотреть в книгу или в лицо ученицы, но его глаза постоянно соскальзывали в вырез её платья.
Он пытался побыстрее закончить объяснение, но Анна задавала один вопрос за другим и всё ближе придвигалась к толстяку-преподавателю. Тот пытался отодвинуться, съезжая со своей табуретки — и вдруг правая половина его обширных ягодиц не выдержала и соскользнула вниз, потянув за собой всё тело. Арсен Арсени плюхнулся на пол и растянулся на спине. Анна подошла к нему и склонилась над лицом толстяка. Он невольно заглянул ей в вырез, хотя ягодицы сильно болели, и нестерпимо хотелось их почесать.
«Вы не ушиблись?» — спросила она с нежностью. «Нет, что вы, моя госпожа, всё в порядке». — «А мне кажется, что ушиблись», — возразила она и начала нежно гладить его по животу — прямо поверх кафтана. Потом она наклонилась и поцеловала его в щёку, провела по ней языком, слизывая солёный пот, дотронулась до уголка его рта. Арсен Арсени не возбуждался, а волновался: это было хорошо видно. Ну что же вы, говорила ему Анна, где же ваша хвалёная мужская сила, ваша необыкновенная гордость, о которой столь хвалебно отзываются все служанки дворца. Арсени взял себя в руки и сказал: «Госпожа, вы правда этого хотите?» — «Да, хочу, но не здесь, это опасно, видимо, вечером». — «Господин герцог в отъезде, ведь так, господин Арсени?» — «Да-да, конечно, но господин Дорнье, и вообще поползут же слухи». — «В слухах нет ничего страшного, вот о вас же идут слухи, и видите, к каким результатам они приводят: женщины сами бросаются в ваши объятия. Не разочаровывайте меня, господин Арсени, я же ваша госпожа».
«Да-да», — он кивал уже спокойнее. Потом он встал, отряхнулся и предложил продолжить урок позже. «Вечером, — улыбнулась Анна-Франсуаза, — в ваших покоях». — «Да, конечно, в моих покоях», — ответил Арсени. Его руки слегка подрагивали — отчасти от волнения, отчасти от возбуждения, и его глаза пожирали Анну. «Полагаю, — сказала она, — мне лучше остальные сегодняшние уроки провести с господином де Ври». — «Да, — снова кивнул Арсени, — конечно». Анна сделала изящный реверанс и вышла из комнаты.
В господине Арсене Арсени боролись не ангел с бесом, но два беса промеж собой. Один — бес страха — умолял Арсени отказаться от интриги со взбалмошной аристократкой. Это же для неё просто самодурство, уговаривал бес, а тебя тут же отправят на виселицу, предварительно подвергнув пыткам. Второй бес, бес сладострастия, утверждал обратное. Давай, говорил он, сделай с ней то, что хочешь, сделай её настоящей женщиной, до тебя она не знала мужчин, потому что все эти её пажики — не мужчины, а так, игрушки, а ты покажешь ей настоящую силу и жёсткость. Второй бес был сильнее.
Вечером Арсени был уже готов. Он сидел на кровати — аккуратный, надушенный, напудренный, и ждал Анну, предвкушал её, заведомо возбуждался.
Для Анны же день прошёл в приготовлениях. Во-первых, Джованна выбрала двух самых крепких пажей, да ещё позвала помощника конюха — здоровенного и весёлого детину лет двадцати, способного ударом ручищи перешибить несколько досок. Пажи заняли места по обе стороны от двери господина Арсени, укрывшись при этом за портьерами. Помощник конюха спрятался в массивный шкап, издавна пустующий в соседней комнате. Джованна прятаться не стала, так как сопровождала свою госпожу в комнаты учителя.
Стукнуло десять часов. Анна-Франсуаза и Джованна стояли перед входом в покои Арсени. Анна улыбнулась, поглядев на служанку. «Бояться нечего, — сказала она, — ты помнишь: едва я позову, тут же врывайтесь все вместе, а если не позову — значит, мне всё нравится». Джованна поёжилась.
Анна распахнула дверь и вошла.
Арсени встретил её в красном, расшитом восточными узорами халате. В руке его был бокал с вином — для неё. Анна благосклонно приняла бокал, но едва он отвернулся, чтобы налить вина и себе, выплеснула красную жидкость на ковёр. Девушку насторожило, что вино для неё было приготовлено заранее. Арсени мог что-либо подмешать туда.
По учителю было видно, как ему не терпится. Руки его подрагивали, второй подбородок — тоже. Анна подошла к огромному ложу и забралась на него, села спиной к стене, вытянула ноги, положила одну на другую. «Ещё вина?» — спросил Арсени, заметив, что её бокал пуст. «Нет, спасибо, Арсен, не стоит». Он заметил, что она назвала его по имени, и одобрительно кивнул. «Покажите мне то, что так восторженно описывают служанки», — попросила она. Он покачал головой. Всему своё время; восторг кроется не в созерцании, а в ощущении. «Ну что ж», — протянула Анна, а Арсени задул свечу, и вторую, и третью — и комната погрузилась во тьму. Шторы были задёрнуты, и даже луна не вырисовывала силуэты предметов. «Тьма! — прошептал Арсени. — Она наша союзница», — и Анна почувствовала его руки на своих лодыжках, затем на коленях, затем на бёдрах. На ней была лёгкая ночная рубашка, и более ничего, волосы распущены. Она изогнулась и протянула руку, стремясь достать до паха учителя.
То, что она там нашла, её в какой-то мере ужаснуло, в какой-то — привело в восторг. Огромный горячий фаллос, такого она никогда в жизни не держала в руках, и даже брюхо не мешало могучей эрекции. Они опустились на кровать; как ни странно, Арсени был достаточно ловок и ни в коей мере не причинял Анне неудобств своим телосложением. В этот момент внутри Анны сражались две женщины. Первая хотела отдаться воле любвеобильного учителя, погрузить в себя его мужское достоинство, забыть обо всём. Вторая боролась с первой, потому что в её памяти сохранилась картина купания Арсени: что-то чёрное между его ляжек, страшное, едва заметное, совершенно несочетаемое с могучей эрекцией.
Вторая одержала победу. «Подожди секунду, — сладострастно прошептала Анна, — мне нужно кое-что поправить». Арсени не спросил что, лишь чуть отодвинулся, давая Анне свободу. Та рванулась прочь из кровати и схватила подсвечник — она запомнила, где его поставил учитель, — и не промахнулась. Огниво было заготовлено в наружном кармане её ночной рубашки, которую Арсени ещё не успел стащить. Вообще-то карманов рубашки не предусматривали, но Анна, любящая порядок, потребовала пришить один к ночнушке: мало ли куда придётся ночью идти, мало ли что придётся делать.
Огниво чудом не выпало, когда Арсени положил Анну на кровать. Анна ударила огнивом и зажгла свечу. Арсени стоял, совершенно голый, около кровати. Его огромный половой орган вздымался — и Анна вдруг поняла, что он по цвету значительно отличается от остального тела учителя. Смутная догадка поразила её — она подскочила и с силой ударила по органу. Тот изогнулся, закачался — и перекосился. «Подделка!» — поняла Анна и захохотала. Она хохотала громко, во весь голос, и за дверью уже насторожилась Джованна, хотя входить пока что не торопилась. Всё-таки смех — это не зов о помощи.
Но на самом деле смех был именно зовом. Потому что Анна, заливисто смеясь, не замечала, как меняется лицо Арсени, как выражение вожделения сменяется выражением чудовищной злобы, исступлённой ненависти. Её смех уже перешёл в беззвучный — и тут учитель протянул свою жирную руку и схватил девушку за горло. «Сука, — прохрипел он, — ты — мерзкая сука, и мать твоя была сукой, и отец твой — ублюдок, и сейчас ты узнаешь, что такое настоящий страх, ты никогда такого не знала, сука». Она трепыхалась, билась, но рука его была сильнее обеих её рук, и он просто поднял её и бросил на кровать; она пыталась закричать, но лишь хрипела, и в этот момент он снова схватил её горло, а коленом и второй рукой раздвинул её ноги. Она пыталась заехать ему в пах, но искусственный пенис был нечувствителен к боли — и он вошёл в неё, с нахрапу, чуть ли не на три четверти всей длины, и такая боль пронзила Анну-Франсуазу, что её голос продрался даже сквозь сжатое горло — и прозвучал пронзительным визгом.
