Так минуло две недели — в пустоте. Жизнь казалась Шарлю какой-то шуткой, сыгранной с ним всемогущими богами. Для того чтобы жить дальше, требовался толчок, рывок, резкое изменение, понимание чего-то нового, недоступного ранее. Де Грези надеялся, что встреча с отцом — новым отцом, Дорнье — поможет. И он ждал.

Дорнье в то же время страшно переживал. Сначала казалось, что жизнь идёт своим чередом, но уже на второй день он начал безумно скучать по Шарлю, которого теперь воспринимал не иначе как сына. Он понимал, что запоздалая отцовская любовь совершенно не нужна взрослому, сложившемуся человеку, мастеру высочайшего класса, — но ничего не мог с собой поделать. Управляющему огромных трудов стоило не явиться к переплётчику на следующий же день, или на третий, или на четвёртый. Он сдерживал себя.

Когда наступил условленный пятнадцатый день, Дорнье сорвался. Он кругами ходил по своим покоям, не мог найти себе место, потом приказал: заложить экипаж — и отправился в город. И он точно знал, ради чего едет. Сделает ли Шарль книгу, не сделает — это для Дорнье уже не играло почти никакой роли. Значительно важнее было, примет ли его Шарль не как доброжелателя, не как друга, а как отца. Нет, не примет, говорил себе Дорнье, но в глубине его сердца теплилась надежда. По дороге в Париж он тщательно продумал разговор с переплётчиком. Он хотел начать с сухого диалога, обсудить исключительно рабочие вопросы, выяснить планы де Грези относительно книги — а там ненавязчиво перевести разговор на дела личные. И будь что будет.

Карета остановилась на улице Утраты около полудня. Дорнье вылез сам, не дожидаясь, пока кучер откроет дверь, и остановился у входа. Он махнул кучеру, мол, не обращай внимания, опёрся о стену рукой и уткнулся в предплечье лбом. Нужно было собраться с силами, с духом, решиться. Он вспомнил, как приехал сюда впервые — семнадцать лет назад, и был тогда холоден, строг и жесток. Но тогда он слишком многого не знал. Боже, подумал Дорнье, сколько лет он был рядом со мной, сколько лет я ничего не знал о собственном сыне. Потом он закрыл глаза — и постучал. Дверь открылась через несколько секунд.

Они стояли друг напротив друга, заказчик и клиент, отец и сын, два человека, связанные несколькими кровями. Между ними была их собственная кровь — и кровь Анны-Франсуазы, точнее, её обработанная, гладкая, аккуратная кожа, лежащая в мастерской Шарля и ожидающая своего часа.

«Добрый день», — сказал Шарль. «Добрый день», — отозвался Дорнье, и голос его сорвался. «Пойдёмте наверх, нам, видимо, есть о чём поговорить». — «Да». Они поднялись, и Дорнье сел на стул, потому что его немножко шатало, точно он был пьян. Перед ним лежала открытая рукописная книга, но он не мог прочесть в ней ни слова, лишь смотрел на рисованное изображение странного растения и думал о том, что сказать Шарлю. «Это кодекс Кирхера», — сказал переплётчик. «Что?» — «Эта книга». — «А-а». — «Она написана на неизвестном языке». — «В смысле вы его не знаете?» — «Никто его не знает; автор его придумал». — «Зачем вы мне это говорите?» — «Я пытаюсь предупредить ваш вопрос относительно того, какую книгу я хочу переплести в кожу Анны-Франсуазы». — «Эту?» — «Да». — «Почему?» — «Потому что ни вы, ни герцог, ни кто-то иной никогда не сможет её прочесть».

Дорнье взял книгу в руки. Ему инстинктивно не понравилась идея Шарля. Даже мысли о предстоящем разговоре личного характера отошли на второй план. «Это неправильно», — сказал он. «Да», — кивнул Шарль. «Вы согласны, что это неправильно, и тем не менее собираетесь поступить так?» — «Если не будет других вариантов». — «Мне кажется, это не в ваших правилах». — «Не знаю, — покачал головой Шарль, — я думаю, что книга должна быть рукописной». — «Да, но почему травник?» — «Это не травник, а скорее словарь. Он разделен на несколько частей, объясняющих разные явления». — «Вы судите по иллюстрациям?» — «Да». Дорнье положил трактат на стол и поднялся.

«Это глупости, Шарль, — сказал он, — просто мы боимся говорить о том, о чём должны». Де Грези потупил взгляд. «И что теперь?» — спросил он. «Я хочу понять, — отозвался Дорнье, — о чём ты думаешь; хочу понять, чем ты дышишь, кроме своих книг и кож». — «Я дышал Анной». — «А теперь ты будешь дышать её сыном?» — «Как его зовут?» — «Анри». — «Хорошее имя; почему его так назвали?» — «В честь отца де Торрона». — «Видите, — сказал Шарль, — я не могу дышать ребёнком, принадлежащим другому человеку, пусть даже я зачал его; то, что я — отец с точки зрения природы, не даёт мне никакого преимущества и тем более — никакого права на этого ребёнка, на его воспитание, на влияние». Дорнье печально усмехнулся: «Тонкий укол». — «Это не укол, господин Дорнье, — это, к сожалению, правда; поверьте — я сделаю книгу, и сделаю её лучше, чем кто бы то ни было другой, но это ничего не изменит, потому что вы — не мой отец; мой отец — Жан де Грези, переплётчик; а матери у меня никогда не было, лишь кормилица Мари, которая исчезла много лет назад, поэтому я не могу сказать о герцогине: мать, вот и всё».

Дорнье замолк, глядя в пол. «Мне лучше уйти?» — «Да». — «Вы сможете сделать книгу?» — «Да, смогу». — «Когда мне заехать за ней?» — «Лучше пришлите кого-нибудь, слугу». — «Хорошо, пришлю». — «Думаю, через два месяца, через восемь недель». — «Хорошо».

Повисло молчание. Дорнье не хотел уходить. Он поднял взгляд на Шарля. Это был так или иначе его сын, и Дорнье таил надежду всё-таки достучаться до его холодного сердца. Но в глазах Шарля он не видел ничего — лишь прозрачную пустоту. Хотя нет: что-то промелькнуло в глубине зрачков переплётчика. Дорнье всмотрелся в их бездонность, и Шарль не отвёл взгляда. И Дорнье внезапно понял, что ждёт его там, в черноте, окружённой серовато-голубой радужкой. Дорнье понял, что Шарль уже знает, о чём будет его главная книга, просто не хочет об этом говорить. Тогда управляющий развернулся и покинул дом переплётчика, чтобы вернуться через два месяца.

Как только Дорнье вышел, Шарль закрыл за ним дверь и пошёл на кухню. Там он развёл огонь — тщательный, большой, аккуратный, уложив поленья ровными слоями со щелями для пропуска воздуха. Делал он это механически, бездумно. Он знал, что нужно сделать всё именно сейчас — иначе он просто не решится. Затем Шарль пошёл в мастерскую и взял кожу, снятую с Анны-Франсуазы. Её участки лежали в разных местах — какие-то уже были подготовлены к обработке, какие-то отмокали в чанах с раствором, какие-то просто валялись в стороне как непригодные. Шарль собрал все до единого и аккуратно сложил их на верстаке, один слой за другим, смешивая обработанные участки с гольём. Затем он поднял всю стопку и пошёл в кухню, где положил их на стол, пачкая чистую, отполированную столешницу, и сел рядом. А затем он стал по одному, аккуратно, внимательно следя за процессом, бросать участки в огонь. Ничего не должно было остаться целым, ни одного квадратного дюйма, ни одного клочка. Те, что не хотели заниматься, он подталкивал в самое жаркое пламя длинным прутом, иные поддевал и перекладывал в другую часть камина. Кожа, особенно влажная, горела плохо, и потому на сожжение всех отрезков у Шарля ушло более часа. Всё это время он был абсолютно спокоен, и лишь когда последний лоскуток превратился в чёрный пепел, он встал на колени прямо там, в кухне, у камина, и зарыдал во весь голос.

«Давно не видно Шарля», — сказал господин Варень, типограф с улицы Монморанси. «Да, и в самом деле», — поддакнул Жорес, человек без определённого места жительства и рода деятельности. «А раньше, гляди-ка, хоть раз в пару дней, а показывался». — «Ага». — «И пить с ним было хорошо — пьёт, пьёт, а не пьянеет, и если что — фиакр наймёт за свои деньги да домой тебя отправит». — «Ага». — «Ты случаем не знаешь, что с ним?» — «He-а, не знаю». — «А кто знать-то может?» — «Ну, может, Планше». — «Ага, точно. Планше!»

Тот появился мгновенно, держа в правой руке кувшин с вином, в левой — тарелку с лепёшками; видимо, спешил к какому-то столу, да как раз проходил мимо. «Слышь, Планше, — обратился к нему Варень, — ты Грези давно в последний раз видел?» Планше нахмурил лоб, покачал головой и сказал: «Давненько, недели две уж как, не меньше, не заходит, видно, работы невпроворот». С этими словами Планше побежал дальше. «Да, — сказал Варень, не то чтобы много стало яснее: — Может, домой к нему сходить, а то дармовой выпивки хочется, карман-то не звякает». — «Ну, не звякает, ага», — согласился Жорес.