«Я люблю этот роман, — сказала Анна, — почему ты решил переплести именно его?» — «Не знаю; просто я никогда до того его не переплетал; это новое издание, и я подумал, что кожа безымянного человека, о котором я ничего не знаю, как раз подойдёт». — «То есть ты не связал содержание и оболочку?» — «Если мерить такой мерой, то да, не связал». — «Почему?» — «Я не знал, как это сделать». — «Кто, по-твоему, Жан из Сантре?» — «Просто паж». — «Нет, это ты». — «Почему я?» — «Потому что я — юная и высокородная дама». — «Но ты мне верна». — «Сердцем — да, телом — нет». — «Сердце — главное». — «Всё равно, этот роман в определённой мере о нас». — «Только я не смогу прилюдно попросить справедливости». — «Ничего, в этом нет ничего страшного; ты надел на меня незримый голубой пояс». — «Возможно, я — это аббат, а Жан — твой муж, и он проткнёт мне щёки своим кинжалом».[102] — «Нет, всё не так; мы можем сделать нашу связь зримой». — «Как?» — «Дай мне нож». — «Зачем?» — «Дай».

Он подал ей нож, она проверила остриё, а затем одним движением срезала клочок кожи с внутренней стороны ладони. Потекла кровь. «Что ты делаешь?!» — закричал Шарль, и стал суетливо перетягивать ей руку рукавом висящей на стуле рубахи. Анна держала срезанный клочок в другой руке. «Вот, — сказала она, — используй эту кожу, вставь её в книгу, можешь под слой другой кожи, лишь бы она была там, а рядом вставь клочок своей кожи, и тогда мы будем едины». Он не слушал её, перевязывая рану, и вскоре кровь остановилась, а она повторила свои слова, и он согласился. «Да, — сказал он, — это прекрасная идея, но нужно было сделать это аккуратно, а не срезать кожу вот так, неожиданно, это опасно, можно подхватить заражение крови». — «Если бы я сначала сказала тебе, ты бы отказался, ты бы сказал, что это причинит мне боль, а ты не терпишь, если мне причиняют боль, хотя боль — это естественная часть нашей жизни, и мне предстоит рожать в муках, и, так как ребёнок твой, получается, что ты тоже, хочешь того или нет, причинишь мне боль». — «Да, — кивнул он, — ты права, и потому я сделаю так, как ты просишь, я спрячу твой лоскут и свой лоскут внутри этой книги, и тогда это будет роман о нас».

Позже, думая, как поместить новые клочки кожи в уже готовый переплёт, Шарль ощутил странную дрожь. Он высушил клочок её кожи; такой тонкий, он не требовал сложной подготовки, час в растворе, час на просушке, и теперь держал его в руках, думая: вот она, кожа Анны-Франсуазы, сейчас он, Шарль, сделает то, о чём мечтал с самой первой встречи, той самой, на рыночной площади, он использует её в переплётном деле. Но и другое чувство обуяло его. Он внезапно понял, что не хочет отделять от себя даже крошечный кусочек собственной кожи, не хочет лишаться части себя и вставлять эту часть в книгу. Он понял, что Анна-Франсуаза самодостаточна в качестве материала, она не должна ничего символизировать, и даже книга, которую он когда-либо переплетёт в её кожу, будет сделана не для того, чтобы сохранить память, а потому что кожа Анны создана для того, чтобы стать частью книги.

Он сделал розу ещё более объёмной, ещё более настоящей, хотя казалось — куда уж более. Теперь в центре сложного, многослойного рисунка, сделанного в смешанной технике, был крошечный кружочек иного вещества, более значимого, нежели все прочие, использованные в переплёте романа де Ла Саля. Наивная книга покойного французского писателя заняла почётное место в библиотеке Шарля де Грези, стала его шедевром, первым шагом к той самой, главной книге, которую он ещё не написал и тем более не переплёл. Она нашла своё место в том же тайнике, в том же ящике его старого стола, пропахшего отцовскими руками, что и крошечный амулет с портретом неизвестной женщины, единственная память о том, что было до переплётной мастерской.

А живот Анны-Франсуазы всё рос и рос, шёл месяц за месяцем, и торжественное празднование её семнадцатилетия решили отменить, потому что сама Анна не очень-то жаждала бурного действа, да и Жарне не рекомендовал чрезмерных безумств во время беременности. Знал ли он, что безумства всё-таки происходили — пусть и совсем иного плана, нежели он имел в виду.

Два человека, помимо Анны и Шарля, догадывались об истинном положении дел. Точнее, первый не догадывался, а был уверен — это Дорнье. Ни разу за всё время беременности он не заговорил с Анной-Франсуазой на эту щекотливую тему, ни разу не подал ни одного намёка, и тем не менее Анне было с ним рядом неуютно, странно. Особенно когда поблизости находился отец. Вторым человеком была, как нетрудно предположить, служанка Жанна, и герцогиня всерьёз опасалась, что та распустит язык. Нет, теоретически Жанна ничего не знала, да и доказательств никаких у неё не было (а какие могут быть вообще доказательства отцовства? Схожесть или несхожесть черт?), но слухами земля полнится, а источниками слухов всегда были именно слуги. Поэтому Анна-Франсуаза в глубине души таила неприятный, но разумный план: родить ребёнка, а затем избавиться от Жанны. Конечно, не убивать, но отправить куда-нибудь подальше, хоть в каменоломни, если туда, конечно, берут женщин. Общественное положение Анны позволяло ей без труда сделать со служанкой всё, что угодно.

Но всё это было делом будущего, а пока следовало жить настоящим. И Анна жила, поглаживая живот, чувствуя порой обыкновенное для беременных недомогание, всё реже и реже посещая Шарля, всё больше и больше становясь обычной женщиной. Это нравилось всем, кроме Анны. Более всего, наверное, радовался Дорнье, которому давно уже осточертели выходки Анны и который справедливо полагал, что ребёнок будет её ограничивать, ещё не родившись, что уж говорить о том, когда ей придётся за ним, крошечным, ухаживать. Тем более Анна заявила де Торрону: «Я сама буду его кормить». — «Как? — поразился муж. — Так не принято!» — «Мне неважно, что принято, а что не принято, это мой ребёнок, наш ребёнок, — поправилась она, — и я не хочу подпускать к нему других женщин, что, если кормилица уронит его или ещё чего похуже?» Де Торрон легко согласился — как он легко соглашался со всем, что не имело прямого влияния на его земли, доходы и коллекцию монет.

Удивительно, но ребёнок, зачатый престранным образом, не без приключений, ребёнок, должный унаследовать необыкновенные качества отца и матери, вёл себя в утробе абсолютно спокойно — не толкался, не бултыхался, просто рос — и всё. За два месяца до назначенного срока родов успокоилось всё и во внешнем мире: Шарль делал переплёты, де Торрон собирал монеты, герцог ждал внука, Дорнье занимался таинственными экономическими предприятиями, Жарне иногда навещал Анну и говорил, что всё в порядке.

И Анна, и Шарль порой размышляли о том, какими будут их отношения после того, как сын родится (в том, что это будет мальчик, они не сомневались). Шарль полагал, что Анна по-прежнему будет навещать его в мастерской. Анна думала, что она приблизит Шарля к себе и сделает личным переплётчиком дома де Торрона, что позволит им встречаться намного чаще. Шарль иногда брал в руки книгу, переплёт которой содержал в себе частичку Анны, и проводил рукой по его поверхности. У Анны ничего не было от Шарля, и она просто предавалась воспоминаниям.

И это кажущееся спокойствие, это удивительное затишье не предвещало ничего хорошего: по крайней мере, так могло бы показаться нам с вами. Участники же описанного действа верили в светлое будущее и смотрели вперёд с надеждой.

Единственное, что тревожило Шарля — откуда-то изнутри, едва заметно, — это мысль о самой главной книге. Он всё-таки собирался её найти и переплести. И в определённой мере он понимал, что это не может быть книга счастья, потому что настоящее искусство рождается только из горя, смерти, страданий и трагедий. Что ж, он обязательно получит свою книгу.

Анна-Франсуаза де Жюсси, герцогиня де Торрон, рожала в муках. Жарне не знал, что происходит, и совершенно не был готов к трудным родам. Он был настолько расстроен и рассеян, что даже разрешил травнику Шако напоить Анну какими-то болеутоляющими растворами, которые могли хоть как-то облегчить процесс. Анна-Франсуаза орала во весь голос, выгибалась, точно во время приступа столбняка, билась, металась по кровати и постоянно вырывалась из рук державших её служанок. «Держать! — приказал Жарне. — Пусть будут синяки — неважно, держать!» — Лекарь сам выполнял роль повитухи, он уже мог нащупать ребёнка, но тот всё никак не двигался, точно что-то его, крошечного, удерживало внутри. Ребёнок шёл головой вперёд, и теоретически никаких проблем не предвиделось, тем более странным казалось лекарю происходящее. Умудрившись каким-то образом просунуть руку мимо ребёнка вглубь, он нащупал пуповину в том месте, где её никак не должно было быть, — слава богу, что не вокруг тонкой шейки. Ребёнок запутался в пуповине, и Жарне плохо представлял, как его из неё выпутать. Он принял в своей жизни не одни роды, но прежде ему более или менее везло: все возникавшие проблемы были так или иначе разрешимы. Теперь же он не знал, что делать. И Жарне принялся на ощупь, одной рукой распутывать дитя, параллельно подтягивая его к выходу. Анна-Франсуаза орала так, что служанки совершенно оглохли, и даже де Торрон проявил нешуточное волнение, вымеряя широкими шагами совершенно правильный круг по одной из гостиных. Он боялся подходить к спальне из суеверных соображений. Герцогу казалось, что если он появится, то всё непременно закончится плохо, а так есть хоть какой-то шанс.