«Интересно наблюдать, — писал Ленин, — как до кипения дошедшая ненависть вызвала и замечательно сильные и замечательно слабые места этой высокоталантливой книжки. Когда автор свои рассказы посвящает теме, ему неизвестной, выходит нехудожественно. Например, рассказ, изображающий Ленина и Троцкого в домашней жизни. Злобы много, но только непохоже, любезный гражданин Аверченко! Уверяю вас, что недостатков у Ленина и Троцкого много во всякой, в том числе, значит, и в домашней жизни. Только, чтобы о них талантливо написать, надо их знать. А вы их не знаете…».

Похоже, прежде, чем браться за написание статьи, Владимир Ильич очень скрупулезно изучил творчество Аверченко: «Зато большая часть книжки посвящена темам, которые Аркадий Аверченко великолепно знает, пережил, передумал, перечувствовал. И с поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителя старой, помещичьей и фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России. Так, именно так должна казаться революция представителям командующих классов. Огнем пышущая ненависть делает рассказы Аверченко иногда — и большей частью — яркими до поразительности. Есть прямо-таки превосходные вещички, например, «Трава, примятая сапогами», о психологии детей, переживших и переживающих гражданскую войну…» Слова Ленина — «прямо-таки превосходные вещички» — на самом деле были признанием таланта Аверченко.

Гротеск и трагедия — это об Аверченко и писателе, и человеке. Помноженное на талант, мастерство сатирика заставляет читателя не только смеяться (зачастую довольно злорадно) над литературными образами, но и вызывает к ним сочувствие, а иногда даже сострадание…

Разве можно не сострадать растерзанному эмиграцией обществу, когда знакомишься с зарисовками писателя о русских женщинах в Константинополе? Насмотревшись всласть на неприглядную действительность русских за границей, некий русский писатель-эмигрант по фамилии Простодушный попросил одного своего константинопольского знакомого показать ему «хорошее русское общество».

Знакомый тут же согласился и пригласил зайти в кабачок за углом. Там и будет якобы хорошее русское общество. Когда герой высказал недоумение: какая «хорошая жизнь» может быть в кабаке, в ответ его поправили: «Ну уж и «в кабаке». Нужно, милый мой, выражаться мягче: «в кабачке», «в ресторанчике»… А то, что это за скифское: «кабак»…»

Писатель с приятелем «подошли к каким-то дверям и… с этих пор… приятель повел себя крайне странно: расцеловался с бравым швейцаром, дружески пожал руку бородатому буфетчику за стойкой и, усаживаясь за столик, потер руки с тем непередаваемым значением, когда русский человек собирается хватить рюмку водки с подобающей этому напитку закуской:

— Ну-с… Полбутылочки очищенной, селедочку в горчице и балычка с перчиком…».

Простодушный осмотрелся и увидел многих, не очень приятных, особ, известных ему по петербургской жизни: «В одном углу за столиком сидела с кавалером известная всему Петербургу Динка-Танцуй, в другом Манька-Кавардак, в третьем два именитых столичных шулера, битых в свое время так, что выдубленная кожа на их лицах сделалась нежной и гладкой, как атлас…».

Увидев в ресторанчике, по существу, одни отбросы бывшей российской жизни, герой ахнул: «Вот это, по-твоему, хорошее русское общество?!»

Но был еще более ошарашен, когда приятель предложил: «Да не это, чудак. Ты на слуг обрати внимание…»

«Прехорошенькая дама в кокетливом передничке» официантки подошла к ним с карточкой, которая оказалась… русской графиней!..

«Честь имею приветствовать вас, графиня, — изысканно расшаркался приятель. — Позвольте, графиня, представить вам моего друга писателя Простодушного.

— Ну, как же, знаю, — милостиво сказала графиня, протягивая очаровательную ручку. — Когда мой муж был товарищем министра — мы часто в сумерки читали вас вслух. Бывало, заеду к Вольфу…»

Немного оправиться от шока Простодушному помогла подошедшая к графине другая дама, которая велела ей срочно доставить к седьмому номеру заказ — принести шницель. Он был уже наслышан о том, что за неимением средств к существованию многим знатным и богатым в прошлом русским женщинам в эмиграции приходится наниматься на работу в непрестижные и недостойные места в Константинополе, но одно дело — слышать, другое — воочию убедиться в таком падении нравов!.. Графини и княгини — официантки!..

Простодушный было уже начал внутренне обливаться слезами за горькую долю всех российских женщин, однако быстро был возвращен на грешную землю грубостью графини, обращенной к другой официантке: «Поспеют с козами на торг!..» И опять светским тоном — к писателю: «Потом я вас часто видела в Мариинском на премьерах. У нас был абонемент в третьем ряду, а у вас…» Далее деловито: «Зиночка, запиши там, пожалуйста, сорок пиастров за камбалу!..» Мечтательно — ностальгически — к Простодушному: «Однажды даже около Фелисьена, когда мой автомобиль испортился, вы предоставили любезно свой эки…» Воспоминания свои графиня опять прервала — на этот раз визгом торговки: «Маруся, смотри, твой гость, кажется, уходит, не заплативши!.. Вот жулье!..» И далее — в том же духе: «Да, позвольте! Ведь вы даже танцевали со мной однажды на балу в итальянском посольстве… Пошли ты хозяина к черту, Зинка! Как я пойду в кабинет, когда там все пьяные, как зюзя! Пусть сам принимает заказ! Вы не знакомы? Зинаида Николаевна, баронесса фон Толь. Присаживайся, Зинка. Верите ли, господа, так редко теперь увидеть настоящих культурных людей. Иногда только с нашим швейцаром перекинешься словом…»

Простодушному трудно было справиться с новым известием о баронессе-официантке, но он все же успел отреагировать, отчего ресторанный швейцар входит в круг «настоящих культурных людей». Оказалось, что в кабаке открывает дверь посетителям не кто иной, как «бывший профессор Бестужевских курсов». А вот тот, который у вешалки и подает пальто, — «бывший» — даже не полковник, а генерал!..

«У нас только один буфетчик из разночинцев: бывший настоятель Покровского собора…» — горделиво поведала графиня-официантка таким тоном, что стало понятно: даже оказавшись в низах общества, она не потеряла воспитанное в ней с детства пренебрежение и высокомерность по отношению к людям «незнатного» происхождения. Хоть плачь, хоть смейся над этим — это точно!

«Приятели еще посидели с полчасика с графиней и баронессой; выпили графинчик водки, поговорили о последнем романе Боборыкина; съели сосиски с капустой; поспорили о Вагнере; закончили чашкой турецкого кофе и обсуждением последних шагов Антанты…»

Целуя на прощание дамам руки, писатель поинтересовался благоденствием супруга несравненной графини. Оказалось, что бывший высокопоставленный чиновник Российской империи находится тоже в Константинополе, торгует газетами на Пера. Но его присутствие в ресторане, где работает жена, нежелательно. «Здешний хозяин не пускает, — деловито и, похоже, без особой грусти добавила графиня. — Мужьям, вообще, вход воспрещен. Как гость, конечно, может, но ему, понимаете ли, не до того…»

Когда они с приятелем вышли из кабака, приятель сказал: «Ну, вот и повращались в обществе…» Скорее всего, писатель Простодушный никак не отреагировал на замечание спутника. Может, оттого, что размышлял: не пора ли менять свою фамилию?..

Когда Аркадий Аверченко поселился в Константинополе, ему не было и сорока лет. Однако это был уже известный, сформировавшийся писатель. В 1922 году он переехал в Прагу, где спустя несколько лет скончался…

Исследователи творческой биографии писателя считают, что жизнь на чужбине не самым лучшим образом сказалась на его произведениях. Именно в годы эмиграции «Аверченко все чаще изменяет веселому доброму смеху, — писала А. Спиридонова, — заменяя его желчным сарказмом, «юмором висельника», за которым скрыта подлинная забота о маленьком человеке, невзначай оказавшемся под тяжелым сапогом эпохи, о «разбитых вдребезги чувствах сострадания и гуманизма». Спиридонова считала, что последней «маской» Аверченко-писателя стал цинизм в творчестве: «Обличитель мещанства, потом его развлекатель, эстет, сибарит и сноб превратился в циника. Смех Аверченко становился все глуше…»