Изобретательность она узнавала; легкомыслие – нет. Этот Роланд, за которым тянулся шлейф скандалов и намеков, не мог быть тем молодым человеком, с которым она познакомилась на приеме у реки в Ричмонде почти семь лет назад. Красивый брат герцога Уоллингфорда, смеющийся, беспечный, красноречивый, со склонностью к стихосложению, причем стихи получались либо ужасно глупыми, либо невозможно романтичными. Она только что приехала в Лондон, сразу со школьной скамьи, и мгновенно в него влюбилась. «Дорогая, это лорд Роланд Пенхэллоу, брат Уоллингфорда, и он уже полчаса умоляет меня представить его тебе», – сказала ее опекунша. Карие глаза Роланда сияли, он склонился над ее рукой, и с этой секунды она принадлежала только ему.

Очень скоро они удачно заблудились в какой-то заросшей кустами аллее, пока остальное общество собралось за чайными столами у воды. Он хотел узнать о ней все; она рассказала ему то немногое, о чем стоило говорить, и казалось, что его завораживало каждое слово. Она до сих пор слышала, как он восклицает в том недвижном майском воздухе: «Но это же чудесно!» И его щеки слегка раскраснелись, он крепко держит ее под руку уверенной рукой. «Я долгие годы являюсь преданным последователем Браунинга! Но даже представить не мог, что на свете существует девушка, которая со мной согласится!»

«Разумеется, он незаменим, – вспомнила Лилибет свои слова, – но после женитьбы его работа сильно пострадала».

– Вы возражаете против брака, мисс Харвуд? – спросил он, наклонившись к ней и смеясь глазами.

– Я вообще не намерена выходить замуж, – ответила Лилибет. – Я считаю, что не должно быть никаких обязательств по отношению к партнеру. В свободном союзе, в истинном союзе, брачные обеты будут совершенно не нужны».

Роланд запрокинул голову и расхохотался, полный беззаботной юной радости, и она засмеялась вместе с ним. А позже, когда они уже выбрались из аллеи, он потянул ее назад и прижал губы к запястью, и тепло его дыхания проникло сквозь тонкую лайку перчатки, согрев ее полностью. Пальцы его чуть задели внутреннюю сторону запястья, полоску обнаженной кожи между перчаткой и рукавом.

«Вы пробудете в Лондоне весь сезон, мисс Харвуд?» – очень тихо спросил он.

«Да», – ответила она, не в силах произнести что-то еще.

«В таком случае я тоже», – сказал Роланд, и они вернулись к остальным гостям, раскрасневшиеся и энергичные, и самый воздух вокруг них пел от предвкушения. Даже сейчас, после всего случившегося, Лилибет почувствовала, как быстрее заколотилось сердце, ощутила в крови возбуждение, разбуженное этими воспоминаниями. Вечером перед свадьбой она сожгла все его письма и записки, похоронила в душе все воспоминания, поскольку это было ее долгом и потому что какая от них польза, раз уж она выходит за другого? Все воспоминания, кроме одного – их первой встречи. Уж конечно, Господь не откажет ей в одном невинном дне. Она просила всего несколько жалких часов против всех ожидавших ее дней, месяцев и лет.

Лилибет сунула руку в карман и нащупала краешек сложенной записки. Ткнув бумажку ей в руку, он кинул взгляд такой мрачный и многозначительный. Вовсе не невинный, не такой, каким окидывают женщину, когда дают ей записку, где написано: «Хлеб заплесневел, ни в коем случае его не ешьте», – или, к примеру: «На вашем платье сзади большое пятно; рекомендую сейчас же замочить его в соде».

Она не могла полностью управлять своими мыслями; прекратила эти попытки много лет назад. Но поступками управлять могла. Что бы ни натворил ее муж, как бы далеко она ни зашла в стремлении защитить себя и своего сына, ее поведение всегда было безупречным, незапятнанным. Ей не следует разворачивать записку.

Рука вынырнула из кармана с зажатым между большим и указательным пальцами листком бумаги. Лилибет некоторое время просто смотрела на безобидный белый квадрат, затем перевела взгляд на Филиппа, спящего в своей кроватке, – ресницы веером лежали на щеках.

Отвернулась от мальчика и развернула записку.

Разумеется, без подписи. Тактично, по-джентльменски: Роланд, которого она знала, а не Роланд с известной репутацией. Роланд, которому она доверяла.

Ее Роланд.

Она снова прочитала записку, провела пальцами по черным буквам, поднесла бумагу к носу и вдохнула простой, ничем не прикрашенный запах бумаги и чернил. Сложила записку, сунула обратно в карман и вытащила часы.

Еще и девяти нет.

Она бесшумно подошла к кроватке и опустилась на колени рядом со спящим сыном. Его волосы темными кудряшками разметались по лбу; она накручивала их на палец и снова раскручивала, наслаждаясь ощущением шелковистости, приятным, сильным, нерушимым. Снизу, через деревянный пол, до нее доносились звуки из общего зала: приглушенный топот, смех, гул голосов. Люди общаются. Жизнь продолжается.

Она встала, взяла с прикроватного столика книгу и снова устроилась в желчно-зеленом английском кресле. На коленях тикали часы.

Будучи по природе своей человеком азартным, Роланд сам с собой побился об заклад, поставив четыре против одного, что Лилибет придет в одиннадцать тридцать. Неравные шансы его не волновали, он слишком часто сталкивался с ними. Он поставил фонарь на деревянную полку и, скрестив руки, прислонился к стене конюшни, пытаясь расслышать шаги сквозь шум дождя, слабо барабанившего по крыше. Его обволакивали теплые, знакомые запахи конюшни: лошадей и кожи, зерна и навоза, – они смешивались и успокаивали. Запахи его детства, того, настоящего Роланда, который все еще существовал где-то там, под всеми оболочками легкомысленной маски.

Разумеется, Лилибет слышала все сплетни. Немалую часть энергии, вкладываемой им в эту роль, он черпал из гневного понимания того, что какая-нибудь лондонская графиня-сплетница расскажет ей об его очередном нелепом поступке, его свеженьком безрассудстве. Она слышала о его актрисульках, о его проделках и понимала, что он не тратит время впустую на сожаления о ее голубых глазах и звенящем смехе. О сияющей Лилибет, которую он когда-то обожал.

И как сильно обожал. Он до сих пор легко мог мысленно представить ее в тот первый миг на приеме у леди Как-ее-там. Разумеется, он знакомился с дебютантками без числа; все они были очаровательны и все такое, смеялись, как птички в сладком весеннем воздухе. Но Элизабет Харвуд мгновенно выделилась среди них. Не только красотой, хотя та сама по себе была бесконечна, безупречна, чудо красок, свежести и симметрии. Нет, было что-то в веселом, слегка застенчивом взгляде ее глаз, в царственной осанке, в том достоинстве, с каким она смотрела на происходящее. Было что-то в ней самой, что-то другое, благородное, сдержанное и непочтительное одновременно. Что-то земное и страстное, спрятанное глубоко внутри. И он настоял, чтобы его представили, увлек ее в заросшую аллею и через пять минут понял, что не может без нее жить.

Роланд ухаживал за ней как полагается. Он намеревался дождаться конца лета и только тогда объясниться, чтобы доказать, насколько серьезны его намерения. В конце августа он вернулся домой из экспедиции в Норвегию, разгоряченный успехом, и отправился прямиком в клуб на поздний ужин, а на следующий же день он собирался как можно раньше объявиться у ее двери с букетом в руках. И только приступил к каплуну и бургундскому, как сэр Эндрю Гринтри, этот осел, этот глумящийся хорек, шлепнулся на стул напротив. «Слушайте, Роланд, а вы неплохо отнеслись к новости». И Роланд тупо спросил: «К какой новости?» – «Ну как же? Что девица Харвуд обручилась с Сомертоном, ха-ха! Говорят, свадьба будет на Рождество».

Он едва не оторвал Гринтри голову.

И едва не оторвал свою.