Наталья Петровна провела кошмарную ночь. Каждые полчаса она набирала 02, пока ее грубо не послали подальше и перестали снимать трубку. В пять утра раздался звонок из Хостинской больницы:

— Вы Шапошникова?

Она издала горлом булькающий звук.

— Не волнуйтесь, травма средней тяжести. Сломан нос и два ребра, наложены повязки. Можете приехать.

Жена пианиста почти бежала по дороге в Самшитовую рощу, где за пансионатом железнодорожников находилась районная больничка, сияющая свежим евроремонтом. Одной рукой женщина держалась за ноющее сердце, в другой болтался пакет с влажными бумажными салфетками, соками и минеральной водой «Новотерская» — именно ее предпочитал муж. Свежий обед и все другое, что окажется необходимым, она принесет днем.

В маленькой палате травматологического отделения вместо шести разместились девять коек, и, несмотря на открытую форточку и дверь, было нестерпимо душно, больные лежали откинув простыни и подставив сквозняку загипсованные части тела. Муж лежал в самой середине комнаты. Наталья Петровна с трудом к нему протиснулась, уселась на край кровати, подобрав повыше коленки, и зарыдала — лицо самого дорогого для нее человека, единственного и неповторимого, уже успело посинеть, под глазами — от щеки до щеки — бугрилась марлевая наклейка, на груди, пониже сосков — широкая давящая повязка.

— Володенька!.. Как ты себя чувствуешь?

Шапошников усмехнулся:

— Отлично. Даже лучше, чем до того. И давай без сырости. Ты же знаешь, что внешний вид, как и беглость пальцев, меня больше не волнует.

— Обход был? Что говорят врачи?

Он пожал плечами и невольно поморщился от боли.

— Что они могут говорить. Жить буду. К сожалению.

Наталья Петровна оставила знакомый рефрен без комментариев.

— Как это произошло? Ты — дрался?! О Боже! Я тебя не узнаю.

— Зато я узнал твою хваленую молодежь. Зину, кажется, серьезно покалечили.

— Лежи, лежи, не волнуйся, я все выясню. Говорят, там бритоголовые заправляли.

— Сомневаюсь в таком высоком уровне. Впрочем, я плохо вижу. Подонки — однозначно. И очень спокойные, как будто за ними сила. Но, возможно, им действительно все равно.

— И зачем только ты, в твоем возрасте, встрял в потасовку! Надеялся напугать или победить?

Шапошников побледнел, хотел ответить, но передумал. Наталья Петровна почувствовала, что сказала что-то не то, и принялась исправлять положение:

— Что тебе принести? Взять напрокат маленький телевизор? Вечером юмористический концерт. Или принесу свежие газеты и почитаю тебе? Сегодня прекрасный день, солнечный, как будто лето вернулось. Может, купить на рынке большой арбуз — для всей палаты? Да, вот твой мобильный. Я буду приходить два раза в день, но ты звони — вдруг что-то потребуется.

— Мне ничего не нужно.

— Так не бывает!

— С тобой спорить бесполезно. По крайней мере, это я за сорок лет усвоил.

Владимир Петрович замолчал, утомленно сомкнув потемневшие веки.

— Утром по маяку передали — в Дагестане опять теракт, погибли милиционеры и мирные жители. В Ираке как всегда кого-то взорвали. А в Москве дожди и холодина.

Шапошников открыл глаза и уставился в потолок. Лицо Натальи Петровны словно полиняло: понятно, какое слово его возбудило — Москва. Она подавила вздох:

— Кстати, какой будешь суп? Куриную лапшу или овощной? Может, уху из судака?

Он не повернул головы и ответил, по-прежнему глядя вверх:

— Все равно. И ты это прекрасно знаешь.

— Знаю. Но я же хочу как лучше для тебя!

— Тогда хотя бы замолчи.

Она замолчала. Потом сделала над собой усилие:

— Поинтересуйся, когда тебя можно забрать домой.

Наконец он посмотрел на жену:

— Домой? Мне надоело в этом паршивом городишке. Подай в газету объявление о продаже квартиры. Как только меня выпишут, мы уедем в Москву навсегда.

Наталья Петровна внезапно почувствовала, как ей неудержимо сводит челюсти. Она зевнула.

— Извини. Не спала всю ночь. А в Москву я не поеду.

В глазах Шапошникова мелькнул интерес:

— Как это? Я без тебя не могу.

— А я без тебя могу, — сказала Наталья Петровна и поймала себя на том, что не испытывает ни привычного опасения — не угодить мужу, ни жалости.

Взгляд пианиста опять застрял на потолке, словно искал там рекомендации для сложных случаев жизни. Наконец нашел.

— Тогда придется разводиться.

В душе Натальи Петровны что-то сдвинулось. Произнесла равнодушно, словно они обсуждали скучную тему:

— Разводись.

Она опять зевнула до хруста в челюстях и смущенно прикрыла рот пальцами. Все выглядело настолько непривычно, что Шапошникову захотелось пояснить:

— Не могу же я заниматься хозяйством. Мне необходимо найти новую жену.

— Ты имеешь в виду — домработницу? Желаю успеха. Но ее проще нанять, раз тебе больше не требуется женщина в постели.

Наталья Петровна заметила, как пальцы мужа судорожно сжались в кулак — о его старческой импотенции они никогда прежде не говорили, эта тема была табу по умолчанию. Наконец рука расслабилась и Шапошников сказал:

— Нанять домработницу — мне не по карману.

— Да. Таких дур, как я, больше нет.

— Ошибаешься. Дур во все времена хватало.

— Тогда учти, что половина хостинской квартиры — моя по закону.

— Можешь забрать ее целиком, а мне останется московская.

— Спасибо. Этот вариант подойдет. Ну, я, пожалуй, пойду.

Наталья Петровна боком пробралась между койками и, не оглядываясь, направилась к выходу.

Здание больницы окружали величественные кипарисы и остролистые дубы, откуда-то с высоты доносился голос одинокой цикады. Наталья Петровна расправила плечи, глубоко втянула носом воздух, настоянный на можжевельнике, и почувствовала удивительную легкость, которую по неопытности приняла за свободу.

В два часа она принесла мужу обед, в семь — ужин. Пока он лежал в больнице, жена старательно ухаживала за ним, а вскоре его выписали на амбулаторное долечивание, и Наталья Петровна создала все условия, чтобы этот процесс протекал как можно быстрее и без осложнений. Пианист принимал заботу о своем теле как должное и от комментариев воздерживался. Но мысли — не слова, их нельзя ни остановить, ни заставить делать реверансы.

Шапошников пришел к выводу, что напрасно женился вообще. Надо бы остаться холостяком. Теперь поздно сожалеть. Если бы она чувствовала иначе! Они всегда видели события в разных масштабах. Трагедию всей его жизни жена восприняла как болезнь и пыталась лечить пирогами. При этом он только сейчас понял, что любит ее, но не как в молодости, а глубже и болезненнее. Тата старательная, добрая, верная. Разве этого мало? Или оттого, что жизнь на исходе, любые поступки, которые вершатся для твоего блага, приобретают двойную цену? Во всяком случае, своей догадкой пианист был обескуражен. И как с этим новым знанием быть? Он впервые не находил ответа.

Наталья Петровна терзалась совсем другими проблемами. Она опять стала плохо спать, а когда принимала транквилизаторы, то во сне видела себя беременной. Ах, эта напрасная хрустальная мечта, зачем она является теперь, когда жизнь прошла, не состоявшись? Вчера принесла из больницы грязное белье мужа и, уловив знакомый старческий дух, расплакалась. Если бы у нее был сын, она нюхала бы его вещи, когда он уходил в школу, потом к девушке, женился и стал жить отдельно. Положила бы полотенце и наволочку с его подушки в целлофан, чтобы сохранить запах. Пусть бы сын потом умер, но сначала родился, тогда у нее был бы такой пакет. Когда совсем плохо — открываешь и нюхаешь. Сразу нахлынут воспоминания и одиночество отступит. Но пакета нет и нечем утешиться. Отмщение. Как могут мешать дети, даже если ты посвятил себя музыке? Откуда этот мужской эгоизм, сродни идиотизму? Столько барахла останется, две квартиры, а в последний путь проводить, свечку поставить или слезу пустить — слезы тоже хочется — некому. Пока не поздно, надо имущество хоть соседям завещать — ненадежно в смысле душевной отдачи, но лучше, чем государству, уж оно-то точно не заплачет. И ничего из нас не вырастет. Ни былинки. Прах будет лежать в урне, пока урну не свезут на свалку. Захоронения без присмотра содержат недолго. И аз воздам.