В Хосту Панюшкины прибыли к обеду. Вся улица с обеих сторон сбежалась смотреть на ярко-желтую «Судзуки», которую пригнал для Арчила из-за границы Васька. Сам он, похудевший, но довольный, стоял рядом, отгоняя не в меру любопытных. Двор опять заполнился его высоким дурацким смехом. Он поглаживал ладонью блестящие автомобильные бока, как в юности гладил женщин, и думал о Зине, которая в первую субботу месяца обычно дежурила. Сегодня, как назло, именно такой день. Значит, они встретятся только завтра.

Ох, уж это завтра! Оно не обязательно приходит, особенно, когда его сильно ждут. А сегодня поездку, которая удачно закончилась, хотя могла не закончиться вообще, требовалось обмыть — таков обычай. Тем более что машину Василий уже точно решил оставить себе, хотя для других это и являлось пока тайной — сначала с грузином надо разобраться.

Денег на водку Капа, разумеется, не дала.

— Еще чего! Сами обмоем. Ну, Генку пригласишь и Шапошникова, если придет. Я сейчас в магазин смотаюсь, быстренько «ножки Буша» с картошечкой зажарю, а ты — зови.

И ушла.

Васька взял стул, вытянул из-за шкафа похудевшую женину заначку и направился к месту сбора шахматистов — во дворе ближней к морю высотки. За густыми кустами сирени и орешника, под пальмой, был врыт в землю самодельный стол, узкий и длинный, с лавками в одну доску по бокам. Компания, уже оповещенная, томилась в ожидании.

Угощение не заставило себя ждать. Панюшкин явился с двумя большими магазинными пакетами, из которых торчали горлышки не одного пива — каждодневного и привычного угощения, но и водки, которую пивом только запивали. Закусывали сегодня по-царски — балыком и мясной нарезкой. Василий давно так не веселился. От души. Нет, это же надо — из такого дерьма выкрутиться и чтобы все удивительно хорошо совпало. Он чувствовал себя победителем. Гуляли шумно, произносили тосты за возвращение в родной поселок, за избавление от неожиданной напасти, за четыре быстрых колеса. Подтянулись и знакомые девки. Вася не считал, сколько раз давал деньги на новые бутылки. Их все подносили и подносили. Уже набрались прилично, когда кто-то заплетающимся языком произнес:

— Ты Васек — молоток. А у нас тут, пока тебя не было, такие события развернулись! Зинку убили. Пацаны под гашишным кайфом крушили ночью скамейки на набережной — она им замечание сделала. Отметелили палками и добили ногами. Третьего дня схоронили. Генерал твой заступиться пытался, так ему тоже бока намяли — в больнице лежит и уже дал объявление, что продает квартиру, не хочет тут больше жить. Жаль, серьезный шахматист. А еще Мокрухина дозналась, что москвичи собираются разводиться.

Сказанное выглядело странно и дошло до Панюшкина не сразу. Вначале он услышал уже знакомый тонко-стеклянный звон, словно разбилось что-то драгоценное. Знал же наверняка, что Зина — есть! И вдруг — ее нет… Его мечта взорвалась мгновенно и беззвучно, словно звезда в далекой галактике. Слов не было, возможно, он их просто не мог вспомнить. Сидел, уставившись в одну точку. Вокруг продолжали радостно шуметь.

— Ты чего прокис? — спросила знакомая деваха, протискиваясь к Ваське, и по привычке полезла рукой ему в штаны.

Тот поднял голову и с удивлением обнаружил, как неожиданно противны ему эти знакомые рожи, что сидят и жадно пьют на дармовщинку, как отвратительно несет потом и табачищем от женщины, а ведь он с нею спал, и не раз. И стол этот, им же сколоченный, противен, и слоновая пальма, под которой они сидели, тупая и равнодушная, с веером жестких пыльных листьев. Мир неожиданно потерял краски.

Случилось ужасное. Он трепетал, думая о близости с Зиной, но так ни разу ее не тронул, а сопливые уроды, которые еще жизни не видели и не успели понять красоты вокруг, — топтали Зину ногами. Ее убивали, а он не мог защитить. «О, Господи, ну и как мне с этим жить?» — мысленно возопил Василий, обращаясь не к Богу, а к огромному неубывающему отчаянию внутри, такому обжигающему, что мгновенно пересохли губы. Чувство вины за страшную смерть любимой женщины мешало дышать. Какой-то другой Васька, который был лучше и отказывался принимать жестокую действительность, изо всей силы колотил изнутри его в грудь.

Он резко встал и, шатаясь, пошел в глубь старого санаторного парка. Деревья тут росли большие, с роскошными кронами. Печальные кипарисы, туго укутавшись собственными ветвями, уходили в небо, горько пахли отцветающие олеандры. Такие давно знакомые и любимые цветы. Зачем они ему теперь? Для какой радости?

Панюшкин вытянул перед собой руки и, словно слепой или пьяный, обнял первый же ствол, оказавшийся на пути. То был огромный платан в несколько обхватов, возможно, он помнил слезы убыхов, гонимых со своей родины. Василий прислонился щекой к бархатной пятнистой коже дерева и тоже заплакал. Влагу с готовностью поглотила земля, которая есть начало и конец всех печалей.

Морщинистое лицо Василия болезненно исказилось. Мир, всегда представлявшийся ему благостным и гармоничным, стал безумен. Василий впервые почувствовал трагическую суть жизни, как не чувствовал ее даже после гибели сына, — она казалась нелепой случайностью. Теперь ему открылась истина, дойти до которой в другое время и своим умом он бы не сподобился. Пришло внутреннее, почти неосознанное понимание, что жизнь его обманула. Не так уж она хорошо устроена и дана не для одной только работы, не для счастья, которое редко и мимолетно, а для боли и страданий. Избежать их нельзя, как ни крутись. Раньше или позже, в том или ином виде, но они тебя настигнут. А он так искренне, так по-детски верил в ненадобность мук.

Он почувствовал мучительную тоску. Вместе с болью уходила жизнь. Василий крепче ухватился за ствол платана, как за последнюю земную опору, но и могучее дерево его не удержало. Он опустился на колени и затих.

Подвыпившая компания, как-то очень быстро сообразив, что собутыльник помер, прихватила со стола оставшиеся деньги и бросилась врассыпную. Никому не хотелось иметь дело с милицией: станут допрашивать, а что говорить? У каждого рыльце в пуху. Так и пролежал бедолага под деревом до утра без сознания, когда на него, теперь уже бездыханного, наткнулся охранник санатория «Волна». Документов при покойном не обнаружили и отвезли труп прямо в сочинский морг.

Через неделю Капитолину Панюшкину, которая подавала заявление об исчезновении супруга, пригласили опознать неизвестную личность, доставленную несколько дней назад из Хостинского района. И точно, в холодильнике ей показали Василия, умершего от инфаркта. Она узнала его не сразу — привыкла к глупой улыбочке, живости мимики и постоянным смешкам. Лицо усопшего выглядело значительным и серьезным, каким никогда не было при жизни. Значит, и правда — конец.

Капа взвыла, тем более что денег, пропавших из тайника, при покойном не нашли. Ну, Васька! Он и спер, больше некому. Все в мечтах летал, жил в свое удовольствие, не надрывался, а умер срамно — без причины, в одночасье, под кустом, словно бродяга! Она ничего не могла понять, но совсем сбилась с толку, когда ее позвали в нотариальную контору на оглашение завещания Зинаиды Сероповны Черемисиной-Писяк. Сначала даже идти не хотела, а потом подумала: да ладно, баба Зинка была не злая, состоятельная, может, что и обломится. Хотя с какой стати?

Из Краснодара прибыла троюродная — по отцу — племянница покойной. Дальновидная армянка поддерживала с одинокой теткой хорошие отношения, писала ей письма, спрашивала советов и поздравляла с праздниками. Такая близость позволяла ей считать себя бесспорной наследницей по завещанию. Из богатого имущества дальней родственницы она собиралась уступить Зининой матери, которая зажилась на белом свете, лишь обязательную долю. На племянницу с ненавистью смотрела соседка Ашхен Рубеновны Айдинян, лелеявшая надежду, что за многие годы усердного прислуживания больной старухе достойна хоть небольшого вознаграждения. Правда, Зина ее работу оплачивала, причем щедро, но участия за деньги не купишь, к тому же завещание — это святая и особая воля усопшей, которой могло прийти в голову что угодно.