— Авто — это красиво. И скорость.

— «Мне некуда больше спешить»… — пропел пианист натуральным густым баритоном.

— Женщинам нравится.

— «Мне некого больше любить»… — продолжил Владимир Петрович.

— Ну, это ты загнул, — ухмыльнулся Василий. — А Наталья Петровна?

Жена Шапошникова казалась ему королевой, прекрасной и недоступной, а то, что была хорошей хозяйкой, королевского достоинства не умаляло. Вася поискал нужные слова, которые могли хотя бы примерно отразить его чувства, но не нашел и пошевелил пальцами вокруг своей головы, безжалостно остриженной твердой рукой Капы:

— Прическа. Одета модно и ногти накрашены на ногах. Перпендикулярно!

Василий испытывал слабость к заковыристым словечкам. В плотницкой работе он говорил просто: «угол в 90 градусов», но никаких эмоций эти слова не выражали. Перпендикулярно — иное дело!

Пианист его восторга не разделил. Приложил палец к губам, скосил глаза в сторону кухни, откуда доносился стук тарелок, и сказал доверительно, вполголоса:

— Я столько лет вижу ее перед собой, что глаз скользит, не задерживаясь. Словно она стол или стул. И никакой, понимаешь, тайны: в жару ходит по квартире обнаженной. Это даже молодой непростительно, а когда тело сомнительной свежести… Мужчина хочет раздеть женщину сам, это возбуждает.

Шапошников умолчал, что с некоторых пор его не оживила бы даже Мэрилин Монро. Но ведь дело не в нем, а в принципе.

Капу голой Василий не представлял, что сути не меняло: старая жена действительно давно была наподобие мебели, можно и не заметить, если бы она постоянно не ругалась то с матерью, то с соседями и его не пилила по каждому маломальскому поводу. Эти соображения вызвали к жизни иной образ, и Панюшкин спросил:

— А Зина тебе нравится?

— Приятная дама, — осторожно сказал Шапошников, продвигая коня в гущу чужих фигур. — А что?

Василий глупо хихикнул:

— Может, я влюбился.

Пианист внимательно глядел на доску и, обдумывая очередную комбинацию, машинально повторял:

— Влюбился… влюбился…

Наконец сделал ход и воскликнул:

— Так это же прекрасно, если сохранились желания!

— Прекрасно-то — оно прекрасно, а Зинка хоть и своя, — сказал Панюшкин, стараясь отвлечь Владимира Петровича от хода ферзем, что грозило провалом партии, — одевается дорого и духами за версту несет. С приятельницами в праздники по кафешкам таскается, водку пьет. Она смолоду без тормозов была. Одно слово — шалава.

— Что-то я тебя, Вася, не пойму. Или ты чего не понимаешь. Она человек одинокий. Куда же ей без подруг? Ведь не с мужиками по ресторанам ходит. А одеваться хорошо ей по работе положено. Почему шалава? Не вижу логики.

— А логика такая — я мужик простой, грубый, а она — интеллигенция.

Владимир Петрович шагнул черным ферзем в глубь поля противника.

— Брось! Современная интеллигенция опростилась до пивного ларька. А все бабы — от королевы до кухарки — ждут от нас одного и того же, и чем ты крепче, тем они мягче. У женщин психология подчинения, им нужен покровитель.

Победив в трех партиях подряд, Шапошников спохватился и в четвертой подставился — а то можно партнера потерять. Васька почувствовал, что ему сделано послабление, но задвинул догадку подальше. От открывшихся вариантов разбежались глаза. Он схватился за офицера, потом за пешку, но куда ходить, еще не придумал и решил пока спросить:

— А Капа?

— Что Капа? Семья — клетка общественного организма, сранжированного по определенным параметрам, чтобы противостоять хаосу.

Из непонятной тирады Ваське особенно понравилось слово «параметр», смысл которого был темен абсолютно, а потому оно звучало даже лучше, чем привычные прибаутки.

— Опять думаешь целый час, — на этот раз мирно упрекнул Шапошников и добавил: — Капа жена, ей знать не положено.

Взбодрившийся Панюшкин быстро взял незащищенную фигуру и объявил шах. Владимир Петрович согласился на ничью и протянул руку для торжественного пожатия.

Васька счастливо засмеялся:

— Симметрично! Ну, еще одну, контровую, и все! А?

Ему страшно хотелось выиграть, однако глядеть на доску молча он не умел, да и когда поговорить с умным человеком? Среди его приятелей с Шапошниковым никто сравняться не мог.

— Бог есть? — спросил Василий, выдвигая пешку на боевую позицию.

Пианист глянул с любопытством — что это вдруг Панюшкина стали интересовать основополагающие вопросы бытия. Однако ответил:

— Хотелось бы сказать «да», но боюсь слукавить. Шах. Тебе-то зачем?

— Да жена вчера выволочку устроила — хватил с друзьями лишку. И не собирался, а не устоял. Вот ты и объясни: если нас создал Бог по своему образу и подобию, почему же меня так тянет выпить?

Шапошников продолжил просчитывать ходы вперед, потом сделал короткую рокировку и наконец сказал:

— Это ерунда по сравнению с тем, что Он забыл нам сообщить, зачем вообще все это затеял. Господня развлекуха.

Накрывавшая на стол Наталья Петровна не выдержала:

— Не богохульствуй! Это плохо кончится.

— Когда-нибудь все кончится. Скорей бы уж.

Супруга пианиста горестно вздохнула и со значением посмотрела на гостя. Тот намек понял по-своему и засобирался восвояси — все равно последняя партия проиграна.

— Оставайтесь с нами ужинать, — сказала хозяйка. — Уже семь часов.

— Как! — ахнул Василий, только сейчас сообразив, что прозевал автобус с Капой. — Ну, мне и влетит!

Он рванулся к двери и стремглав побежал домой.

Капа, грязная и потная, сгорбившись сидела на кухне, даже не сняв рабочего платья. Мешки с капустой валялись тут же. Панюшкин понял, что врать не имеет смысла. Нюх у жены, как у спаниеля, сразу учует спиртное. Да и не умел Васька врать, а сочинить с ходу какую-нибудь небылицу было для него задачей непосильной.

Он покаянно произнес:

— Прости. Забыл.

Эти слова казалось завели в обессилевшей Капе какой-то внутренний мотор. Она вскочила и стала бешено колотить мужа в грудь, по голове, рыдая и захлебываясь словами. Потом заставила его присесть, взвалила на него торбы с капустой, всунула в руки сумки и с криком начала кругами гонять по квартире. Чувство вины, унижение, жалость к жене — все перемешалось в Васькиной душе, выдавив скупые слезы, увидев которые Капа не смягчилась, а, напротив, разъярилась еще больше.

— Вот, вот, черт узкоглазый! Тяжело? Не жмурься! Не жмурься, тебе говорю! Открой свои бесстыжие зенки! Глянь на меня — мне-то каково таскать? Я одна деньги зарабатываю, а ты — пустышка!

Именно в этот момент Василий твердо решил, что заговорит с Зиной.

Родители Серопа Айдиняна счастливо избежали турецкой резни в 1915 году и переселились на русский Кавказ. Армяне получили землю и начали выращивать виноград, давить вино. Хорошо жили до самой Отечественной войны, когда Серопа призвали в армию и послали на передовую. Но и тут, можно сказать, повезло: вернулся он домой с победой, хотя без правой руки. Жена Ашхен страшно обрадовалась — могли ведь вообще убить, соседки по бараку вместо мужей спят с похоронками. А что значит одна рука, если любишь человека целиком?

Маленького сынишку Ашхен в лихое время не сберегла, зато теперь родила сразу двух близняшек. Муж устроился ночным сторожем на склад, а днем за девочками приглядывал. Ашхен тоже улыбнулась удача — взяли хлеборезкой на санаторную кухню. Раскрошившиеся куски, обломившиеся корки, недоеденные остатки супа и гарнира ей перепадали. Однажды повар пролил на стол для овощей немного подсолнечного масла — темного, горьковато-душистого, не то что нынешнее — безвкусное и почти бесцветное. Ашхен аккуратно сгребла его горстью в блюдце и отнесла домой, чтобы дочки попробовали. Вскоре карточки отменили, жизнь налаживаться стала, дороги и дома стали строить. У Серопа появилась мечта — переехать из подмытого наводнениями барака в новую квартиру. Большая мечта, почти несбыточная — много людей еще хуже жили.

Изредка мать водила двойняшек в церковь, которую открыли во время войны, хотя и не в собственном помещении, занятом телефонной станцией, а рядом, в подвале. На тех, кто не скрывал, что больше надеется на Бога, чем на советскую власть, смотрели косо, но Ашхен никого не боялась — и по складу характера, и потому, что взять у нее, кроме жизней близких, было нечего. Вот их жизнями она за свое скупое счастье и расплатилась. Серопа убили бандиты, которые пришли грабить склад. Ему бы тихо сидеть, а он кричать начал, на подмогу звать, вот и убили. Теперь сестры, которым исполнилось уже по пять лет, целыми днями играли вдвоем в ожидании, когда мать принесет из санатория поесть. Спали валетом на узкой железной кровати и обе в один день заболели корью. Особенно плоха была Зина. «Не жилица», — качали головами сердобольные соседки.