Однажды во двор зашла чужая женщина с темным лицом, в грязном цветастом платье. Села на колоду, попросила воды и рубль.
— Нет ни копейки, — ответила Ашхен. — А если бы были, тебе не дала. Детей одна поднимаю. Теперь еще болеют. Воды выпей, не жалко.
Хмуро глядя в стакан, женщина сказала:
— Дочка твоя, Татевик, скоро помрет.
Мать схватилась за сердце, и губы у нее задрожали.
— Уже и имя вызнала? Врушка цыганская! Ручку позолотить нечем — вот и пугаешь! Врач обещала — скоро выздоровеет!
Женщина зло блеснула черными глазами.
— Я не цыганка, а сербиянка и много чего знаю. Знаю, что род твой на тебе закончится!
Непрошеная вещунья тряхнула пыльными юбками и ушла, даже не напившись. Ашхен погрозила ей вслед кулаком и забыла — как истинная христианка она не признавала гадалок. Через неделю слабенькая Зина выздоровела, а Татевик неожиданно умерла ночью от менингита. Вдова повязала ей голову платочком, воткнула в руки свечу и ушла на работу. Весь день Зина просидела у окна, боясь взглянуть в сторону мертвой сестры. Вечером Ашхен принесла кастрюльку рассольника — серого отвара из перловки, в котором плавали куски соленых огурцов с крупными белыми семечками. Мать и дочь поели и легли спать — утром надо было идти на кладбище, хоронить Татевик. Зашитое в старую простыню худенькое тельце всю дорогу мать несла на руках — заплатить за гроб и машину было нечем.
Квартиру вдове солдата все-таки дали, однокомнатную, на Звездочке. К тому времени Зина уже училась в седьмом классе, училась хорошо, старалась радовать любимую маму, которая школы не знала и каждую пятерку в дневнике дочки целовала с восторженными криками:
— Соседи! Глядите, глядите все — какая Зина умница! Радость моя! У тебя будет хорошая жизнь!
Свою она старалась не вспоминать. Из близких никого нет в живых — война, несчастья и болезни всех прибрали, осталась одна радость — доченька, Зиночка. Чтобы накормить и красиво одеть единственное чадо, Ашхен работала с утра до ночи. Когда классная руководительница жаловалась, что поведение девушки оставляет желать лучшего, армянка шумно возражала:
— Смеется и с мальчиками кокетничает? Вся в мать пошла. Я тоже веселая была. Меня судьбина к земле прибила, так пусть хоть ребенок радуется!
Дома она для порядка бранила дочь:
— Зачем такая легкомысленная? Был бы жив отец, он бы расстроился.
Но мать сердилась на Зину недолго и как-то несерьезно. Они обожали друг друга, хорошо понимали и вскоре уже заливались смехом, передразнивая строгую учительницу. Замуж веселая девица выскочила рано. Ее избранником неожиданно оказался полузащитник столичной футбольной команды железнодорожников «Локомотив», которая прибыла летом в Хосту отдохнуть и потренироваться на местном стадионе. Черемисин так увлекся яркой армянкой, что, торопя события, женился, но потом уехал в Москву и исчез — ни ответа, ни привета. Через год заскочил на пару недель, чтобы развестись. Остановился в сочинской гостинице и даже на свидание к жене не пришел. Судачили, Зинка, мол, убивается, руки на себя хочет наложить. Да, видно, передумала.
Однако характер у нее с тех пор изменился. Она сделалась недоверчивой, перестала стрелять красивыми глазами и соблазнительно встряхивать волосами. Впрочем, сказать, что у Зины был выбор — обольщать или нет, значит, погрешить против истины. Гульнуть, попользоваться брошенной бабой — охотников хватало, но найти человека для серьезных отношений всегда непросто. Помыкавшись не один год в одиночестве, Зина уже потеряла надежду, когда к ней прилепился чернокудрый местный парень, выходец с Украины по имени Нестор, по фамилии Писяк. Низенький, толстый, добродушный, любитель поесть и поспать. Он еще школьником без памяти влюбился в Зинку-разведенку. Отслужив по призыву на Северном флоте три года корабельным коком, Писяк работал рубщиком мяса в скромном хостинском гастрономе, недавно переименованном в соответствии с модой нового времени в супермаркет. Вялый, как завалявшийся в холодильнике огурец, Нестор повсюду таскался за Зинкой, закатывал черные, как маслины, глаза и безнадежно вздыхал. Ей было худо без мужчины, и в конце концов она переехала к своему обожателю, хотя в загс идти отказалась, наверное, постеснялась возраста или фамилии избранника, которая для украинского уха, возможно, звучала вполне пристойно. Но «Черемисина» — это не просто красиво, это все, что осталось ей на память от короткой, но яркой любви. А еще жила в ней хрупкая, почти призрачная мечта, что футболист вернется, упадет перед ней на колени, попросит прощения и они снова будут счастливы. А если не сам Черемисин, то кто-то такой же стройный, высокий, способный одним взглядом заставить бешено колотиться открытое для нежности женское сердце.
Но судьба ничего ей не уготовила лучше влюбленного коротышки-мясника. Неизменно он встречал секретаршу с работы, чтобы маленькие нежные ручки не надрывались от сумок с продуктами, прихваченными в пансионате и по пути на рынке. Парное мясо, естественно, приносил сам и сам же его готовил, а за ужином не прочь был выпить, и немало, но не возбуждался, не шумел, а сразу ложился спать. Зина тоже пристрастилась к рюмочке. В свободное время Нестор убирал квартиру, стирал и гладил, навещал старую Ашхен Рубеновну, которая вышла на пенсию, и давал ей деньги, денег у него водилось достаточно.
Много лет Зинаида жила припеваючи, ни в чем себе не отказывала, располнела, повеселела и, похоже, забыла о футболисте. Вот только детей Бог ей не дал, а без детей — какая радость в ее-то годы? Пока не поздно, она брак с мясником все-таки зарегистрировала, чтобы иметь право усыновить малютку из Дома ребенка, и уже наметила кого именно, но Писяк неожиданно умер от инфаркта, а Зина на похоронах оступилась — кладбище-то на крутой горе — и сломала шейку бедра. Счастливая семейная жизнь не состоялась, и нога срослась неправильно — стала на несколько сантиметров короче другой. Врачи предложили поломать ногу наново (за деньги, конечно), чтобы исправить ими же допущенный просчет. Секретарша хромой себя не представляла и согласилась, позабыв о своем возрасте и ограниченных возможностях провинциальной медицины. Дополнительные страдания, утомительное лежание в одной позе на вытяжке хромоту не устранили. Так Зина потеряла прошлое и рассталась с надеждой на будущее. Она потускнела, погрустнела, кое-что в своей жизни переоценила и, вернувшись из больницы в пансионат, тесно сдружилась с двумя товарками, тоже обиженными судьбой, — сестрой-хозяйкой Валей и кастеляншей Фаней.
Валя, вялая крашеная блондинка, несла следы скорби, как носят ордена: после четверти века совместной жизни ее бросил муж, прельстившись соратницей по бизнесу, а может, ему просто надоела толстая, неряшливо одетая, всегда чем-нибудь недовольная жена. Валя который год ждала, что он вернется — все-таки два взрослых сына. Зина по опыту полагала надежды напрасными, но помалкивала — каждый хочет утешиться. Кастелянша Фаня относилась к той категории русских женщин с приятной, но ничем не примечательной внешностью, которым мужа просто не хватило по демографическому раскладу, и она перебивалась редкими случайными знакомствами, не переставая предаваться пустым мечтам, что кто-нибудь из них в конце концов назовет ее женой. Частенько к этой грустной компании присоединялась третья приятельница, кассир Таня. Муж у нее был, но вроде и не был, поскольку пил и гулял сильно и частенько не приходил ночевать, иногда неделями, но когда являлся, Таня ему скандалов не устраивала, даже не выговаривала, как будто он в командировку ездил — считала, что лучше такой мужик, чем никакой. Сделав однажды выбор между одиночеством и унижением, Таня заливала горечь водочкой, поэтому на Зинкиной кухне была, как говорится, в теме.
Каждый вечер подруги, возвращаясь с работы, тяжело поднимали на пятый Зинкин этаж грузные тела, привычно втискивались в узкое пространство между плитой и холодильником, где стоял кухонный стол, крепко выпивали и нехотя закусывали. Разговор тянулся лениво, вокруг однообразных ежедневных событий попутно перемывались косточки сослуживцам: кому какую премию выписали, что за блядь у дежурной администраторши мужа увела, зачем директору ведро шпингалетов. Директор крутил роман с завпляжем и на всякий случай, втихую от семьи, строил для новой пассии дачу. Ей же полагалась и самая большая квартальная премия, хотя она и без того, не стесняясь, брала деньги и подарки за левые пропуска.
