Невдомек было простодушной Капе, что мужу ее хитрости известны: когда жена деньги прятала или доставала, или даже просто пыль со шкафа стирала, всегда по-особому сопела. Василий посмеивался про себя и сбережения жены не трогал. Хоть и привык жить одним днем, но по опыту знал: растратить легко, а так пусть лежат, может, и пригодятся для какого-нибудь важного дела.

Ведала или не ведала Капа, что тайна клада раскрыта, но одно знала твердо — Ваське денег в руки давать нельзя, все с друзьями растратит, черт узкоглазый! А ей надо о внуках думать. Самая младшенькая, тщедушная голенастая третьеклассница, как приедет из Ярославля, сядет возле таза с огурцами, только снятыми с грядки, да так все и умнет — килограмма три-четыре! Куда только влазит! Да пусть ест на здоровье, бледное северное дитятко! Ну, эти-то хоть при родителях, а те, другие, — безотцовщина! Вдова сына сразу стариков упредила: отныне вы мне никто, потому в мою жизнь не лезьте. И пошла менять мужиков. Девчонке пятнадцать — уже с нее пример берет. Старший, Владик, школу кончает, в институт хочет, чтобы без армии и чтобы специальность благородная, и работа не пыльная. Но разве он, троечник, на бесплатное отделение экзамены сдаст? Невестка уже являлась: «Внуку на учебу надо, он заместо своего отца ваш законный наследник, берите, где хотите, хоть участок с недостроем продавайте». Ишь, шустрая! На-ко выкуси! Земля — это на крайний случай. Пришлось пригретое за пазухой отдать. Да ведь для них же и копила. Лишь бы польза была.

Автобус заскрежетал, дернулся и остановился. Капа со вздохом открыла глаза: так и не заснула, столько всего за дорогу передумала и не заметила, как время пробежало. Теперь до вечера будет капусту вырубать, там уж отвлекаться нельзя, не то тесаком пальцы запросто отхватишь. Долгий тяжелый день Капа работала, ни о чем не загадывая. На обратном пути, пристроив мешки с кочанами, истомленно задремала и увидела странный сон. Будто она в санатории — да не официантка или уборщица, а отдыхающая! Ничего делать не надо, только три раза в день в столовую являться кушать. Там уже все по тарелкам разложено, в чашки налито — жуй и пей, даже посуду за собой мыть не заставляют. Весь день лежи себе полеживай на чистом белье или гуляй по асфальтовым дорожкам между цветниками. А руки-ноги такие легкие, словно не родные! И поясница не болит.

Женщина так расслабилась в несбыточной мечте, что чуть не проехала свою остановку. Засуетилась, из последних сил подтаскивая капусту к выходу. Глянула в открытую дверь — а встречающего-то нет! Куда он, черт узкоглазый, запропастился? Спасибо, попутчики помогли вынести груз из автобуса.

Капа напрасно прождала мужа с полчаса и поволокла мешки домой.

Васькина забывчивость хоть и не имела оправданий, произошла случайно, из-за незапланированных перемен в расписании дня. В двенадцать он был приглашен к пианисту сыграть в шахматы, но только пересек двор, как Шапошников крикнул с балкона:

— Обожди немного. Тут у меня обстоятельства. Давай к четырем.

Панюшкин покивал согласно: к четырем, так к четырем, значит, после обеда, и пошел домой. Он нисколько не обиделся на Шапошникова, однако не мог взять в толк, какие дела задержали музыканта.

Между тем шахматная баталия откладывалась по самой прозаической причине. У Шапошникова, обремененного сопутствующими его возрасту хроническими недугами, плохо работал желудок. Накануне он выпил слабительное, и оно еще не подействовало. Предусмотреть реакцию организма невозможно, а Василию без разницы — раньше или позже состоится сеанс, все равно весь день слоняется по поселку. Партнер он относительно слабый, теоретически не подготовленный, однако от природы одаренный и главное — пламенный, это сглаживало интеллектуальную разницу. Для Владимира Петровича шахматы были неубывающей страстью с юности. На отдыхе, в самолете, в гостинице всегда находились азартные поклонники этой удивительной игры. Она помогала пианисту снимать напряжение после выступлений и многочасовых тренировок, а нынче лишь одни шахматы давали истинную отраду и забвение от мыслей о несправедливости судьбы.

В Хосте шахматами увлекалась большая часть мужского населения. В первую очередь томящиеся от безделья пенсионеры, к которым в мертвый сезон присоединялась безработная молодежь, а летом — курортники. Кучковались в хлипком павильоне на задах небольшого центрального парка, вмещавшего и фонтан без воды, и карусельки, и электрический мотодром. Шахматные посиделки проходили также во многих дворах в благодатной тени пышных кустов и деревьев. Компания собиралась пестрая, но своя, однако хороших игроков со стороны встречали приветливо. Кто не играл, тот болел, причем не за конкретного шахматиста, а за партию. Игроки сосредоточенно молчали или шикали на наблюдателей, от нетерпения подающих советы. Место проигравшего занимал очередник. Последний победитель ставил бутылку, чтобы утешить неудачников. Этот закон дворовой справедливости действовал неукоснительно.

Панюшкин тоже не играл ни в карты, ни в домино — только в шахматы! — и очень этим гордился, знал все места интеллектуальных ристалищ, ежедневно их обходил и везде, терпеливо дождавшись очереди, делал свою партию. Столичного приятеля — а Василий, не в пример своей супружнице, без сомнения полагал Шапошникова приятелем — высокого ростом и солидного, своим дружкам представил как генерала. Пианист — специальность несерьезная, местные не поймут. Новый игрок произвел на шахматное сообщество впечатление: над ходами долго не размышлял, побеждал или, в крайнем случае, предлагал ничью. Мог и блиц изобразить. Его запомнили и уважительно приветствовали.

Чета Шапошниковых уже пятнадцать лет каждую весну приезжала в Хосту на весь летний сезон. Купить собственное жилье на юге пианиста уговорила жена, ненавистница подмосковных комаров и неистребимого дачного запаха нежилой сырости. Пока муж концертировал, они урывками ездили на модные курорты — то на неделю, то на две, как получится. Наталье Петровне, подверженной зимнему унынию, этого было мало. Загар шел ее милому лицу с васильковыми глазами, купания бодрили, и каждый раз она отрывала себя от моря чуть ли не со слезами.

Когда случилось несчастье и на знаменитого пианиста, потерявшего из-за артрита гибкость пальцев, обрушилась беспощадная лавина свободного времени, Наталья Петровна осуществила давнее неодолимое желание — обменяла дачу в подмосковных Снегирях на квартиру в маленьком, скромном, но совершенно уникальном уголке Больших Сочи. Она смотрела с высоты третьего этажа своих владений на утопающие в зелени горы слева, на ряды высоких веерных пальм, выстроившихся вдоль улицы справа, на кипарисы прямо перед окнами и мечтала только об одном — видеть этот пейзаж до конца своих дней. «Представляешь, — убеждала она мужа, — прибрежная полоса такая узкая, что от любой точки поселка до моря — десять минут пешком, поэтому летом сюда рвутся курортники, хотя аборигены, конечно, жили в горах. Все в цветах, цикады на тепло кричат так, что уши закладывает, вдоль реки из ущелья постоянно дует свежий ветерок, поэтому даже большая жара не утомительна».

Пожалуй, это был единственный случай, когда Шапошников уступил супруге, о чем жалел, и это портило ей удовольствие. Хотелось, чтобы муж испытывал такое же восхищение, как она сама, что казалось невозможным в принципе, поскольку они были слишком разными людьми.

Шапошников принадлежал к немногим счастливчикам, кто достаточно долго осязал свою мечту в реальности и не сомневался — выше блаженства не бывает. К большинству, не обремененному талантом, он относился равнодушно: если непритязательная жизнь без высокой цели устраивает человечество, тем хуже для человечества. Он не желал растворяться в общей массе и быть доволен уже тем, что появился на свет таким же образом, как и все остальные. Постепенно разница между ним и теми, кто составляет толпу, увеличивалась и наконец превратилась в мистический рубеж. Чрезмерное скопление людей вызывало у него неприязнь и имело право на существование только потому, что способно рукоплескать. Он вовсе не хотел нравиться, он хотел покорять толпу, как властелин раба. Он обнажал перед нею свой дар, вскормленный каждодневным трудом до пота, и за это еще более ее презирал. Шапошников не верил восторгам публики, среди которой лишь несколько избранных могли отличить высокое искусство от низкого, а прочие им подражали, впадая в массовый психоз. Этим убожествам, не способным оторваться от земли и воспарить, не дано постичь ни истинного наслаждения, ни трагизма жизни. Для кого же он играл? Для себя и для Бога.