— Ну, что вы такое говорите, — смущенно и одновременно радостно отвечала Зинаида, придерживая ладонью высокую грудь, чтобы не дать выпрыгнуть сердцу.

Вялая Валя и разбитная Фаня липли с расспросами, подозревая наличие возлюбленного — единственное, что способно заставить расцвести одинокую женщину в любом возрасте. Но добиться ничего не сумели.

Хоста хранила тайну, Мокрухина скучала.

Телеграмма, отправленная с далекой русско-финской границы, придала существованию Зинаиды иллюзию прочности бытия и несерьезности силы зла. Возвращаясь от матери, по-осеннему темными вечерами, она уверенно пересекала парк и даже несколько обнаглела. Местная шпана знала, что у нее завелся мужик, и если его нет рядом, то в любой момент может появиться. Это служило оберегом. В конце концов чего она раньше боялась? Непонятно. Ребят, что ли, не знала? В молодости тоже была хулиганкой. Правда, тогда самые отчаянные всего лишь носили длинные волосы или непривычную одежду, но не были ни злыми, ни равнодушными. Убить, конечно, и тогда могли — за кусок хлеба, за деньги или из ненависти, но не за просто так. Да и каждое преступление становилось событием краевого масштаба. Трясли не только главарей, но и всех причастных к делу. Возмездие было неотвратимым.

Зина в голову не брала, что на дворе стояло новое тысячелетие. Временные границы всегда условны, их можно бы и не замечать, но новая эпоха умела вычислять просочившихся сквозь кордон: поколению отживших свои лучшие годы было определено закончить дни на чужой территории. Так, поздним вечером, когда он подъезжал к Москве, Зина перешла у рынка подвесной мост. Панюшкин намеревался, не въезжая в город, перебраться с ленинградского направления на Симферопольское шоссе, но застрял в пробке на подъезде к Третьему кольцу столичной автодороги, а Зине оставалось до дому каких-нибудь триста метров. Он рвался в Хосту и непривычно нервничал, глядя на сплошные красные огни стоящих впереди автомобилей, а она заметила в слабом свете из окон углового дома группу парней, азартно крушивших скамейку. С окончанием курортного сезона уличные фонари, сумевшие увильнуть от хулиганских камней, Сочиэнерго отключило вообще — свои, мол, знают дорогу, не заблудятся. Лучше бы Зина заблудилась.

То была последняя целая скамья на большом отрезке набережной, вплоть до самой аптеки. Отрывая приваренные к металлическим уголкам литые ножки, выворачивая доски, ребята трудились на совесть, подбадривая себя гиканьем и матерщиной. Их было немного, человек восемь — десять, но шум они производили порядочный, во всяком случае никто из редких прохожих не решался к ним приблизиться. Это вдохновляло мальчишек еще больше. Насколько возможно было разглядеть в темноте, все они находились в нежном возрасте от 15 до 18 лет, у тех, что постарше, — бритые затылки: нынче это в моде и считается круто, поскольку так стригутся лимоновские нацболы.

В отличие от Панюшкина, Зина в данный момент не нервничала. Прежде она на дрожащих ногах обежала бы свору нелюдей стороной, однако с некоторых пор считала себя зримо и незримо под покровительством нынешнего возлюбленного, без пяти минут мужа. Новое самочувствие вызвало и новую реакцию, тем более что в толпе мелькнул знакомый профиль Васькиного внука.

— Владик? Ты, что ли? — гневно воскликнула Зина. — Студент, а с подонками якшаешься! Завтра же родителям расскажу, чем занимаешься!

— Ты, тетка, шла бы своей дорогой, пока я добрый, — угрюмо посоветовал самый высокий парень, видимо, главный в этой компании — остальные бросили разрушительное занятие и внимательно слушали вожака.

Но Зина уже завелась:

— Ах, ты дрянь сопливая! Да кто ты такой, чтобы мне указывать! Небось, не местный? Из нашего же техникумовского лагеря? Завтра же вас здесь не будет!

Из толпы раздались нестройные крики:

— …Раскомандовалась, блядь хромоногая!… Во, торгаши армянские — им грузины в Абхазии пизды ввалили, так они тут все захапали, особняков понастроили! А вот хер вам!…

Один из парней взял в руки увесистую рейку от скамьи. Зина кожей почувствовала, что пора сматываться, но поздно — ее уже обступили со всех сторон. Странно, страха она так и не испытала, хотя поняла, что надо защищаться. Но как? Напугать.

— Так просто не отделаетесь! — крикнула она как можно громче. — Сейчас домой приду — милицию вызову!

Старший ругнулся матом и сказал спокойно:

— Ага. Если успеешь.

Судьба еще одного человека оказалась вовлеченной в этот временной отрезок. Шапошников совершал свой ежевечерний моцион вдоль той же набережной, хотя обычно его путь лежал по главной улице. Непонятно, почему именно сегодня он изменил маршрут. Просто захотелось. Он шагал бодро, помахивая щегольской бамбуковой тросточкой, купленной в далекие памятные дни на Майорке, и, как обычно, думал о себе. Думать дома он не мог — раздражала жена, ее присутствие, даже незримое, когда она находилась в другой комнате. Владимир Петрович не очень понимал, чем жена ему мешала: то ли служила укором, то ли занозой. Непонимание чего-либо всегда злило. В конце концов она — обыкновенная женщина, которой, чтобы почувствовать себя счастливой, достаточно испечь пирог с курицей или искупаться в море. Он так дешево отделаться от своего прошлого не мог и ревновал ее к этой легкости бытия, а за то, что ревновал, ненавидел.

Улицы давно опустели, аромат цветов, которых здесь и осенью достаточно, становился тем явственнее, чем прохладнее делался воздух. Ему нравилась эта вечерняя пора, которую не ценили аборигены, они сейчас ужинали и занимались домашними делами, сидели у телевизоров. Гулять по тихим темным улицам спальной части поселка было вдвойне приятно — всю дурную энергию людей высасывал правый берег, где даже в октябре бурлила особая, развязная курортная жизнь, все рестораны и кафе были полны посетителей, гремела жуткая музыка, которую и музыкой-то назвать оскорбительно и которая, к счастью, сюда не доносилась.

Потеря интереса к жизни — еще не повод, чтобы перестать заботиться о здоровье. Нравится тебе жизнь или нет, а немощным ощущать себя противно. Благодаря такому подходу, кроме артрита, будто специально изувечившего пальцы, а не колени или бедра, никакие болезни его не беспокоили. У Таты всегда — или хандра, или радикулит, еще зубы крошатся. Ну, и правильно: должно же у нее что-то быть не так. Иногда он слышал, как она вздыхала и даже плакала по ночам. Отчего? Чтобы стать несчастным, прежде надо почувствовать себя очень счастливым. Очень. Каким был он. Ей это ощущение недоступно. Скорее всего, она хоронит свои мечты. Ну, что ж, когда-то они ее вдохновляли, теперь изменили. В этом отношении мечты похожи на людей. Всему свое время.

Возможно, под влиянием Василия, — хотя трудно представить, что на Шапошникова кто-то может повлиять, тем более необразованный мужик, — пианисту тоже пришла в голову крамольная мысль: «Если бы я мог мечтать! Но о чем, когда мои мечты — это воспоминания? Я знаю их наизусть, а хочется чего-то такого, хотя бы и несбыточного, чего никогда не было и быть не могло. Иначе мне следовало родиться другим. И иногда я жалею, что этого не произошло. Жалею о том, что составляло счастье и одновременно несчастье моей жизни. Глупости! Разве бывает жизнь без музыки?»

Владимир Петрович уже почти дошел до подвесного моста у рынка и собирался повернуть обратно, как до его чуткого слуха донеслись звуки странной возни, шарканья подошв и сдавленные крики, а вскоре он различил под платанами группу подростков, которые пинали ногами что-то, лежащее на земле. Наверняка, дерутся между собой. Стражи порядка, разумеется, отсутствовали — за все лето ни одна милицейская машина поздно вечером здесь не проезжала. Впрочем, его это меньше всего касалось. Он круто развернулся в обратную сторону дома, как вдруг услыхал придушенный женский вопль «Помогите!», в котором тренированное ухо узнало голос секретарши Зины.

Шапошников никогда не совершал необдуманных поступков. По молодости в потасовки не ввязывался — берег руки. Драться руками, все равно что играть в лапту скрипкой Страдивари. Сейчас он презирал собственную жалкую жизнь, не имевшую более художественной ценности, но силы были уже не те. Без перспективы одержать победу над хулиганами — глупо соваться. Однако били женщину, причем знакомую. И он пошел на крики, решительно сжимая в руке тоненькую бамбуковую тросточку.