— Не знаю такой! Хотя фамилия знакомая.

— И не удивительно, что не знаешь. Но главное, что ее знаю я.

— Так женись! А то вечный бобыль, вечно молодой! Я тебя младше, но уже давно женился, и уже смотрюсь как твой старший брат! Негоже так!

Микола рассмеялся.

— А вдруг это все из-за скуки? — настороженно посмотрел на Кмитича Павел.

— Что — это? — не понял тот.

— Вдруг она тобой увлеклась из-за обычной провинциальной скуки? Ну нет женихов, а тут бац! Такой знатный и красивый шведский офицер! К тому же из окружения самого короля!

— Возможно, — вздохнул Микола, — но ведь отшила же она какого-то жениха. Значит, не все равно ей. Значит, что-то есть у нее ко мне.

— Вот и женись!

— Боже, я не влюблялся почти десять лет! — Микола схватился рукой за лоб. — Представь, сябр! Десять лет мне никто не мог понравиться, хотя файные паненки окружали меня и порой очень даже хорошие. А на войне я уже второй раз влюбляюсь!

— Война… — покачал своим длинным париком Потоцкий. Он из троих друзей единственный полюбил парики, что не очень жаловали многие литвинские шляхтичи.

— Это наверняка война обострила все твои чувства и ощущения! — Потоцкий внимательно посмотрел на Миколу. — Наверное, если бы ты сидел в Орше и занимался своими привычными делами торговли и дипломатии, всего этого — кахання — с тобой не произошло бы. Так что будь благодарным войне!

— Благодарным войне? Уж нет! Просто она хоть так оплачивает горе моей страны и мое личное горе… Война разрушает. Даже эту непобедимую армию.

— Что ты этим хочешь сказать? — несколько удивился Потоцкий.

— Хочу сказать, — Кмитич оглянулся, видимо не желая, чтобы кто-то его услышал, — что армия уже не та, что была под Нарвой, в Риге или на марше от Вильны до Варшавы. Тебе это неизвестно, ты ее видел только с той стороны. А я тебе скажу, что Карл перегибает палку, гоняя свою армию по всей Речи Посполитой туда-сюда, словно находится на охоте, словно специально не желая возвращаться в Стокгольм. Раньше я видел строгий порядок, дисциплину, храбрость и протестантскую мораль этой армии. Сейчас всего этого я уже сказать не могу. Нет былого порядка, нет былой дисциплины и нет былой протестантской морали. Люди исковерканы и испорчены войной. Им уже не кажется аморальным ограбить мирного крестьянина, ударить прикладом мещанина, если он в чем-то упорствует… Нельзя воевать долгих восемь лет, сябр Павел, нельзя…

Мимо литвинских офицеров проскакал молодой лейтенант, придерживая рукой треуголку.

— Господа офицеры! Стоянка лагерем в селе Головчино! — объявил он и поскакал дальше…

Переправившись не без труда через Друть, армия сделала остановку у местечка Головчино, что скромно приютилось перед топкими болотистыми берегами речушки Бабич. Войско встало лагерем. Впереди, на востоке, на другом берегу Бабичи располагались позиции Меньшикова, Шереметева и Репнина. По донесениям разведки, местных жителей и пары взятых языков, армия до пятидесяти семи тысяч растянулась от Головнина на юг вдоль Нового Села и Старого Села аж до Высокого…

Карл срочно всех созвал на военный совет. В скромной хатке некоего литвинского селянина, приютившейся на окраине вески, собрались офицеры, включая и Кмитича с Потоцким.

— Господа, — говорил Карл, разложив на деревянном столе карту Литвы, подаренную ему самим Фридрихом Августом, — у московцев здесь сосредоточена армия в пятьдесят семь тысяч человек. У нас почти тридцать тысяч. Предлагаю разбить их войска по частям. Мы скрытно сосредоточим около двенадцати тысяч пехоты и с поддержкой конницы на рассвете 3 июля внезапно переправляемся здесь, — король указал пальцем на просвет между Старым Селом и Новым Селом, — и атакуем дивизию генерала Репнина. Людей у них много, но внезапность — наше оружие. К тому же наш храбрый солдат троих московитян стоит…

— Вот тебе и день рождения, — бурчал Микола, недовольно поворачиваясь к Потоцкому, когда оба после совета выходили из хаты…

День 3 июля был почти мистическим в семье Кмитичей. В этот день второй раз родился их отец, когда, обороняя Менск от московитов, взорвал вместе с защитниками Минский замок, но сам чудом выжил. Затем в этот же самый день, но через пять лет Самуэль Кмитич уже въехал в чистый от захватчиков разрушенный ими Менск… 3 июля родился и старший брат Миколы Януш. И вот в этот же день родился и Микола, только спустя девять лет после брата. Ну а сейчас в этот день Карл наметил битву. Грандиозную битву, какой пока еще не было у него с армией Петра: тридцать тысяч шведской армии против пятидесяти семи московитской…

— Боюсь, будет сеча, — сокрушенно качал головой Микола…

Весь день на 3 июля светило яркое солнце, армия готовилась к атаке. Микола и Павел, впрочем, нашли минуту и выпили крамбамбули за сорок два года жизни оршанского князя. Сам же Микола перед боем жутко волновался. Он не испытывал страха и волнения во время самих сражений, но при подготовке всякий раз нервничал необычайно.

— Все будет добра, — успокаивал его Потоцкий, — я служил в армии царя порядочно. Там не те солдаты, чтобы устоять перед шведами…

Ночью погода испортилась, короткую июльскую темень усугубили набежавшие тучи.

— Это нам на руку! — сказал Карл. — А теперь помолимся и с Богом!

Во время молитвы пошел мелкий дождь, начиная усиливаться. Дождь, однако, быстро прошел, оставив после себя густой туман… Кмитич взглянул на часы — было начало четвертого утра… Сквозь сизую дымку тумана шведы начали продвижение на понтонах по болоту в сторону лагеря Репнина. Также солдаты шли по насыпанному из белого песка молу, что сделали накануне сами с помощью местных селян из вески Ухалоды. Селянам ужасно понравилась эта затея короля Карла, они тут же назвали эту новую болотную тропу к Головчину Королевской греблей…

Тихо и незамеченными пройдя болото, шведские полки к полной неожиданности московских войск атаковали укрепления царского генерала, словно черти из табакерки, выскакивая из шершавых зарослей камыша-чарота. Заговорили громом пушки, поддерживая атаку пяти пехотных полков. Облака порохового дыма заклубились над доселе тихой долиной незнатной литвинской речушки, превращая тихое незнаменитое название в часть мировой истории…

Первыми атаковали пехотинцы, ведомые Стенбоком, Реншильдом и самим Карлом. В густых прибрежных зарослях чарота коннице было пока что нечего делать… Микола Кмитич и Потоцкий еще переправляли свой Вестманландский полк, когда впереди беспорядочную трескотню мушкетов вдруг оборвал один мощный залп. «Стенбок!» — узнал по «голосу» Микола. За залпом последовал дружный хор кричащих голосов — солдаты Стенбока пошли в атаку. Кмитич и Потоцкий могли пока судить о ходе сражения лишь по доносящемуся грохоту и рваным клочьям дыма, относимым ветром к югу. Впереди перед глазами маячили лишь серо-бурые стебли камыша-чарота.

Московские позиции, огрызаясь нестройной пальбой из фузей, не остановили выскакивающих из тумана и зарослей синие тени шведских солдат. И как всегда самым первым на коне мчался Карл. И как уже стало хорошей традицией для блестящих побед — верный конь Карла вновь увяз в теснине болотистой речки, провалившись по самое брюхо… Микола Кмитич со своими солдатами как раз продирался сквозь раскидистые коричневые соцветия чарота, выходя на восточный берег Бабичи, и успел увидеть, как два солдата за уздцы вытягивают любимого королевского Бландклиппарена из теснины. «Хотя бы ботфорты на месте», — успел заметить Микола, видя, как с тремя сопровождающими всадниками король скачет обратно к пехоте… Но шум и грохот боя уже укатился в южном направлении, словно также уносимый ветром вместе с пороховым дымом… Похоже, в рядах врага началась настоящая паника. Солдаты короля с криками «С Божьей помощью!» гнали и кололи бегущего неприятеля…