В период между промышленной революцией и началом Первой мировой войны отличительной психологической чертой западного среднего класса (в противоположность «рабочему» классу — работникам и физического, и умственного труда) было его стремление к работе. В цитадели капитализма на Манхэттене можно было найти обыденную, хотя и показательную иллюстрацию этой разницы отношения не далее как в 1949 г. В этом году финансовые дома на Уолл-Стрит[745] безуспешно пытались побудить своих стенографистов путем предложения особого вознаграждения за сверхурочную работу к тому, чтобы они пересмотрели коллективное решение об отказе впредь выполнять свои обязанности в субботу утром. Работодатели стенографистов желали посвятить свои субботние утра работе ради сохранения тех прибылей, которых они лишились бы, если бы подчинились этому сокращению своей рабочей недели. Однако они уже не могли выполнять свою работу без стенографистов, готовых им ассистировать, и оказались не способны убедить этих не допускающих никаких исключений сотрудников по своему бизнесу в том, что игра, то есть работа по субботам, стоит свеч. Стенографисты занимали такую позицию, что однодневный или даже полдневный дополнительный досуг значит для них больше, чем любой денежный стимул к отказу от требования этого удовольствия. Дополнительные деньги в их карманах не имели для них смысла, если им приходилось зарабатывать их ценой потери вышеупомянутого дополнительного досуга, без которого они бы не имели времени тратить эти деньги. В этом выборе между деньгами и жизнью они предпочли жизнь ценой потери денег, и их работодатели не имели успеха, пытаясь убедить их изменить свое сознание. К 1956 г. начало казаться, что пока стенографистов с Уолл-Стрит убеждали при помощи денежного вознаграждения встать на точку зрения финансистов с Уолл-Стрит, неблагоприятная экономическая обстановка могла в конце концов самих финансистов привести к принятию точки зрения стенографистов. Ибо к этому времени даже Уолл-Стрит начала чувствовать тот бриз, который уже заставил охладиться некогда жизнерадостные сердца на Ломбард-Стрит[746].
В XX в. христианской эры возможности западного среднего класса вести выгодный бизнес постепенно сокращались в одном западном центре капиталистической активности за другим. И эти экономические перемены имели тягостное воздействие на этос среднего класса. Традиционное рвение этого класса к работе было подорвано постепенным ограничением сферы их частного предпринимательства. Инфляция и налогообложение делали бессмысленными их традиционные добродетели, состоявшие в усердном зарабатывании денег и экономности. Растущий прожиточный минимум вместе с одновременным повышением уровня жизни сокращали размеры их семей. Утрата личной домашней прислуги угрожала уничтожить их профессиональную работоспособность. Утрата досуга угрожала уничтожить их культуру. Кроме того, женщина из среднего класса — мать, от которой, как показывает множество биографий, главным образом зависело сохранение высоких стандартов этого класса, — получила еще более тяжкий удар, чем мужчина.
Постепенный исход среднего класса из частного предпринимательства на государственную службу или на психологически эквивалентную ей службу в больших негосударственных корпорациях принес с собой для западного общества как выигрыш, так и потери. Основным выигрышем явилось подчинение эгоистического корыстолюбивого побуждения альтруистическому мотиву общественного служения, и социальное значение этой перемены можно измерить последствиями соответствующих перемен в историях других цивилизаций. Например, в историях эллинской, древнекитайской и индусской цивилизаций социальное оживление, начавшееся с установлением универсальных государств, было ознаменовано и достигнуто по большей части благодаря переориентации способностей до тех пор преследовавшего свои хищнические интересы класса на общественное служение. Август и его преемники сделали хороших государственных служащих из хищных римских торгашей, Хань Лю Бан и его преемники — из хищных феодальных землевладельцев, а Корнуоллис и его преемники — из хищных торговых агентов британской Ост-Индской компании. Однако в каждом из случаев, хотя и различными способами, результаты вскрывали характерную слабость, а окончательную неудачу можно объяснить амбивалентностью этоса гражданского служащего, в котором независимая добродетель честности уравновешивалась недостатком рвения и нежеланием брать на себя инициативу и подвергаться риску. Эти характерные черты проявлялись теперь в широком масштабе государственными служащими XX в. из среды среднего класса, и это не служит хорошим знамением для будущего в успешном решении той огромной задачи, с которой они рано или поздно столкнутся, — задачи по организации и поддержанию мирового правительства.
Когда мы начинаем исследовать причины образования этого этоса гражданского служащего, то обнаруживаем, что он явился ответом на вызов давления машины, которая хотя и была сконструирована не из металлических, а из психологических материалов, тем не менее, оказывала не менее пагубное воздействие на человеческие души. Стремление к созданию машины высокоорганизованного государства, управляющего многими миллионами подданных, было столь же душепагубной задачей, сколь и действие любого типичного набора научно регулируемых физических движений на фабрике. Бюрократизм фактически мог оказаться более сжимающим, чем железо, и бюрократизм входил в души государственных служащих, тогда как роль, которую в сверхурочной государственной службе играли формальности и рутина, в сверхурочных выборных законодательных органах теперь играла все более жесткая и дисциплинирующая партийная система.
Значение всех этих тенденций для перспектив нынешней «капиталистической» системы было нетрудно оценить. Движущей силой капитализма являлся запас доиндустриальной психической энергии западного среднего класса. Если бы эту энергию теперь лишили сил и в то же самое время направили из области частного предпринимательства в сферу государственной службы, то этот процесс означал бы гибель капитализма.
«Капитализм по своей сути является процессом экономического изменения… Без нововведений нет предпринимателей, а без предпринимательских достижений нет капиталистической прибыли и капиталистического движения вперед. Атмосфера промышленных революций — “прогресса” — это единственная атмосфера, в которой может сохраниться капитализм… Стабилизированный капитализм — это противоречие в терминах»{168}.
Казалось, что регламентация, навязанная промышленной технологией, может лишить жизни доиндустриальный дух частного предпринимательства. И эта перспектива поднимала следующий вопрос. Будет ли способна техническая система механизированной промышленности пережить социальную систему частного предпринимательства? А если нет, то сможет ли сама западная цивилизация пережить смерть механизированной промышленности, которой она оставила заложников, позволив своему населению в машинный век далеко превзойти по своей численности то количество, какое могла бы прокормить любая неиндустриальная экономика?
Неоспоримым фактом является то, что промышленная система могла работать до тех пор, пока существовал запас двигавшей ее творческой психической энергии, и эту-то движущую силу до сих пор обеспечивал средний класс. Следовательно, основным вопросом, по-видимому, является вопрос о том, существует ли какой-либо альтернативный источник психической энергии, способный служить тем же самым экономическим целям, из которого вестернизированный мир мог бы черпать, если бы энергия среднего класса разрядилась или была направлена в другое русло. Если практическая альтернатива в пределах досягаемости, то мир мог бы позволить себе хладнокровно ожидать кончину капиталистической системы. Однако если такой альтернативы нет, то тогда перспектива неутешительна. Если механизация означает регламентацию и если регламентация вынимает дух у промышленного рабочего класса, а впоследствии и у среднего класса, то возможно ли человеческими руками управлять всемогущей машиной безнаказанно?
