«Поскольку христиане верили в Библию и Евангелие, в историю создания и благовестия Царства Божия, они могли отважиться на обобщение всей Истории. Все последующие попытки этого же рода просто подменяли саму трансцендентную цель, которая обеспечивала единство средневекового синтеза, различными имманентными силами, которые служили в качестве заменителей Бога. Однако задача оставалась по сути той же самой, и именно христиане первыми поняли эту задачу — дать всей Истории вразумительное истолкование, которое бы объяснило происхождение человечества и определило бы его цель…

Вся картезианская система основана на идее всемогущего Бога, Который в известном смысле создает Себя и, следовательно, a fortiori (тем более) создает вечные истины, включая истины математики, создает также Вселенную ex nihilo (из ничего) и сохраняет ее актом непрерывного творения, без которого все вещи снова канули бы в небытие, откуда их вывела Его воля… Возьмем случай Лейбница. Что осталось бы от его системы, если изъять из нее собственно христианские элементы? Не осталось бы даже формулировки его собственной основной проблемы — а именно проблемы радикального происхождения вещей и творения Вселенной свободным и совершенным Богом… Это любопытный факт, и здесь стоит заметить, что если наши современники более не обращаются к Граду Божьему и Евангелию, как это, не колеблясь, делал Лейбниц, то это совсем не потому, что они избежали их влияния. Многие из них живут тем, что предпочли забыть»^{111}.

Наконец, только общество, поклоняющееся единому истинному Богу, может избежать в будущем того, что ранее в данном «Исследовании» было описано как опасности мимесиса. Ахиллесовой пятой в социальной анатомии цивилизации является, как мы видели, ее зависимость от мимесиса (подражания) как «социальной муштры», применяемой для того, чтобы рядовой состав человечества следовал за своими вождями. В переходе от статического состояния Инь к активности Ян, который имеет место на стадии возникновения цивилизации в ходе мутации, происходящей в характере примитивного общества, рядовые переносят объект своего мимесиса со своих предков на современных им творческих личностей. Однако эта дорога, таким образом открывшаяся для социального прогресса, может привести к вратам смерти, поскольку ни один человек не может творить безгранично, и в таком случае она не более как случайна. А когда неизбежная неудача вызывает столь же неизбежное разочарование, то дискредитированные вожди склонны прибегать к силе для удержания той власти, моральное право обладать которой они уже утратили. В Civitas Dei (Граде Божьем) эта опасность изгоняется благодаря переносу мимесиса с недолговечных вождей земных цивилизаций на Бога, который является источником всякого человеческого творчества.

Этот мимесис Богу никогда не может вызвать у преданных Ему душ того разочарования, которым сопровождается мимесис даже самым богоподобным человеческим существам и которое, появляясь, приводит к моральному отчуждению своенравного пролетариата от превратившегося в просто правящее меньшинство. Общение между душой и единым истинным Богом, таким образом, не может выродиться в зависимость раба от деспота, ибо в каждой из высших религий, хотя и в различной мере, взгляд на Бога как на Силу преображается во взгляд на него как на Любовь. Представление этого Любящего Бога в виде Бога Воплощенного является теодицеей, которая делает подражание Христу защитой против трагедии, присущей всякому мимесису, направленному на невоскресшие человеческие личности.

Если предшествующее исследование убедило нас в том, что церкви, воплощающие собой высшие религии, в разной мере приближаются на земле к одному и тому же Civitas Dei (Граду Божьему) и что тот вид общества, единственный и уникальный представитель которого — Божье Государство, в духовном плане выше, чем вид, представленный в цивилизациях, то мы продолжим попытку опровергнуть наше первоначальное предположение о том, что роль цивилизаций в истории является господствующей, а роль церквей — подчиненной. Вместо того чтобы рассматривать церкви с точки зрения цивилизаций, мы смело выберем новую отправную точку и рассмотрим цивилизации с точки зрения церквей. Если исходить из концепции социальной «раковой опухоли», то мы обнаружим ее не в церкви, которая вытесняет цивилизацию, а в цивилизации, которая вытесняет церковь. Если мы будем думать о церкви как о куколке, посредством которой одна цивилизация воспроизводит себя в другой, то теперь нам придется думать о материнской цивилизации как об увертюре к явлению церкви, а о дочерней цивилизации — как о регрессе по отношению к этому высшему уровню духовного развития.

Если в качестве примера, подтверждающего этот тезис, мы возьмем возникновение христианской Церкви и приведем тонкие, хотя и весьма важные данные, относящиеся к переносу слов из области светского словоупотребления в религиозную область, то мы обнаружим, что это филологическое свидетельство подтверждает точку зрения, согласно которой христианство — это религиозная тема со светской увертюрой, и что эта увертюра представляет собой не просто римское политическое достижение в виде эллинского универсального государства, но сам эллинизм во всех его фазах и аспектах.

Христианская Церковь обязана самим своим названием специальному термину, использовавшемуся в городе-государстве Афины для обозначения общего собрания граждан для ведения политических дел. Однако заимствовав слово ecclesia, Церковь придала ему двойное значение, которое явилось отражением политического устройства Римской империи. В христианском словоупотреблении ecclesia стала означать как местную христианскую общину, так и Вселенскую церковь.

Когда христианская Церковь — местная и Вселенская — начала разделяться на два религиозных класса — «мирян» и «клир», и когда «клир», в свою очередь, начал подразделяться на иерархические «духовные чины» («orders»), необходимые понятия точно так же были заимствованы из уже существовавшего светского греческого и латинского словаря. «Миряне» («laity») христианской Церкви были названы архаическим греческим словом laos, которое означало народ, в отличие от тех, кто был облечен властью над ним. «Клир» заимствовал свое название от греческого слова Kleros, основное значение которого — «жребий» — ограничивалось юридическим смыслом для обозначения назначенной доли унаследованного имущества. Христианская Церковь заимствовала это слово для обозначения той части христианской общины, которую Бог предназначил для Самого Себя, чтобы она служила Ему в качестве профессионального священства. Что касается «духовных чинов» (ordines), то они заимствовали свое название у политически привилегированных классов Римского государства, например «сенаторский чин». Члены высшего чина стали называться «надзирателями» (episcopoi, «епископы»).

Священная книга христианской Церкви, если о ней не говорили как о ta biblia — Книгах, обозначалась понятием, уже давным-давно существовавшим в словаре и означавшим в Риме внутренние поступления в государственную казну — scriptura. Что касается двух «заветов», то они были названы diathekai на греческом и testamenta на латинском, поскольку мыслились как эквиваленты юридических документов, или договоров, в которых Бог объявлял человечеству в двух частях Свою «волю и завет» для упорядочивания человеческой жизни на земле.

Название для той подготовки (ascesis, отсюда «аскет»), которой духовная элита в раннехристианской Церкви подвергала себя, было заимствовано от физических упражнений атлетов, участвовавших в Олимпийских и других эллинских играх. А когда в IV в. подготовка к жизни отшельника заменила подготовку к мученическому подвигу, действие этого христианского атлета нового образца, испытанием для которого стало проведение одинокой жизни в пустыне вместо столкновения с публичностью суда и амфитеатра, стало называться греческим словом anachoretes, первоначально применявшимся по отношению к людям, отказавшимся от практической жизни либо для того, чтобы посвятить себя философскому созерцанию, либо в качестве протеста против жесткого налогообложения. Это слово стали применять к тем христианским энтузиастам, особенно жившим в Египте, которые ушли в пустыню (eremos. откуда происходит слово eremite, или hermit — «отшельник») в поисках общения с Богом и в качестве протеста против земной злобы. Когда эти одиночки (monachoi, «монахи»), вопреки буквальному значению своего названия, стали жить в общинах со строгой дисциплиной, это творческое противоречие в терминах — общество одиночек (monasterion) — заимствовало свое латинское название (conventus) от слова, соединявшего в своем светском словоупотреблении два значения: собрания жителей для решения судебных дел и торговой палаты.