— Он этого хотел! — выстрелил он контрольным выстрелом ей в грудь, прямо в сердце, надавливая на еще не зажившие раны. — Остальное не важно!

И она, застыв в позе амазонки, тяжело дыша, поняла, что не может найти аргумент, чтобы ему возразить.

Горло сдавило острым комком, а в глазах предательски защипало.

— Он позаботится о тебе, малышка.

— Нет. Он меня не любит… — едва не плача.

— Полюбит!.. — уверенно, твердо. — Потому что любит меня…

Антон резко отвернулся, напряженно сжав плечи, выпрямив спину.

— Этого хотел он, — повторил он тише, глубже, как-то… интимнее, откровеннее. — Ты разве не исполнишь его последнюю волю?

Она не хотела этого говорить. Но слова сорвались с языка против ее воли.

— Но ведь ты же не исполнил?

Антон вздрогнул. Все его тело напряглось. Повернулся к ней лицом, прожег взглядом, приковав к месту.

— Тебе, наверное, нужно знать, — проронил он, не отводя от нее взгляда, — что, если бы я мог всё исправить, я бы поступил точно так же, как и годы назад, и ничего не стал бы менять! — эти слова не просто ранили, они ее убили. А он продолжал: — И вовсе не потому, что я такой плохой, эгоист, подлец, негодяй, хотя ты меня, очевидно, таким и считаешь… — ее горящие глаза и так сказали ему всё, что она думает. — А потому, что знаю, уверен, что четыре года назад не смог бы смириться с тем, что сделал отец. Оставил тебя на меня!

— А сейчас? — сощурившись, проговорила Даша, стараясь сдержать дрожь. — Сейчас можешь смириться?

Он молча взирал на нее с высоты своего роста, нахмурившись, поджав губы, пробегая оценивающим взглядом по худенькой фигурке, закутанной в халатик, по бледному лицу с горящими глазами, по рукам, скрещенным на груди и дрожащим.

Всего мгновение, сотая доля мгновения… А Даше показалось, что ее оценивают, чтобы потом повесить бирку с ценником или же за ненадобностью отослать на склад. Ее передернуло от отвращения, и она сильнее запахнула полы халата, внезапно почувствовав себя перед ним обнаженной и незащищенной.

— Сейчас… я готов постараться сделать это, — ответил он, наконец, отведя от нее взгляд всего на секунду, чтобы потом впиться в нее вызовом. — А ты? Ты можешь сделать это для него?

Даша застыла, как вкопанная, глядя на него непроницаемо, озлобленно, с яростью и бешенством.

Он знал, куда давить, чтобы заставить ее сдаться. Наверное, заранее все продумал?! И за это она злилась на него еще больше, ее бесило то обстоятельство, что ей придется сдаться. Ему. Подчиниться. Он связал ей руки ее отношением к дяде Олегу. Это нечестно, неправильно. Антон знал, что ему она откажет язвительно и резко, не задумываясь. Но дяде Олегу, человеку, который стал ей отцом?! Ему она не смогла бы отказать ни в чем.

— Черт с тобой, Вересов! — выругалась девушка, почувствовав себя загнанной в ловушку. — Я согласна!

Он жестко улыбнулся. Но не было и тени улыбки в его серых глазах.

— Хорошая девочка, — двинулся к двери. — Собирай вещи.

А она осталась стоять и смотреть на закрывшуюся дверь пустым взглядом еще на несколько минут. А потом, не в силах стоять, прислонилась к стене и скатилась по ней вниз, поджимая под себя колени.

Она не спала почти всю ночь, и не потому, что по его указке собирала вещи, у нее и вещей-то было не много, чтобы можно было что-то собирать! А потому, что мысли, терзавшие ее мозг, не давали уснуть.

Почему он решил так поступить с ней? С ними?! Ведь он и себя наказывал тем, что навязывал себе ее общество. Зачем ему это надо? Почему он связывает себе руки, заковывает в кандалы?! Он мог бы нанять новую мучительницу, чтобы та позаботилась о ней оставшиеся два года. А потом они бы распрощались, словно и не знали друг друга никогда. Это было бы правильно, логично, закономерно.

Зачем же он идет против себя? Почему старается выполнить завещание отца? Неужели в нем проснулась совесть?! Спустя четыре года! Или он кому-то что-то пытается доказать? Ей? Вряд ли его это стало бы волновать, да и Даша вряд ли повелась бы на его заботу и внезапно обнаружившуюся в его сердце доброту. Значит, себе? Но что?! То, что для него дорого обещание, данное отцу!?

Ведь Антон любил дядю Олегу, очень сильно любил. Потому и не мог мириться с тем, что Даша жила с ними. Он ее не любил, а отца обожал, почти боготворил. И в его словах и жестах сквозила боль. По-прежнему, спустя четыре года, ему всё еще было больно. Как и ей.

Поэтому они и сдались. Потому что оба до сих пор переживали эту потерю. Любили. Человека, который не смог примирить их при жизни, но старался сделать это после смерти.

Даша проснулась рано, не было еще и семи. Встав с постели и приведя себя в порядок, стала собирать сумку. Взяла самое необходимое, надеясь на то, что заберет остальное позже. Приготовила завтрак, но так к нему и не притронулась. В рот и маковая росинка сейчас не полезла бы, а к горлу подступала тошнота.

Глядя в окно на гуляющий там ветер, она думала, как теперь жить. Рядом с ним. Справится? Не убежит? Или он сдастся первым, плюнет на всё и опять ее бросит?! Скинет на чужие плечи и станет «заботиться» о ней посредством электронных писем и уведомлений. Если найдет на них время. А Даша, как и четыре года назад, опять окажется предоставленной самой себе.

От мыслей, давящих на виски, болела голова, и Даша, чтобы успокоиться, закрыла глаза. Ну, уж нет, она не станет переживать из-за того, что он ее бросил. Не станет, как четыре года назад, верить в несбыточное. Слишком остро резали ее разбитые иллюзии, чтобы поддаться им вновь. Больше она подобной ошибки не допустит. Никогда не доверится Антону Вересову! И то, что они будут жить в одной квартире, не будет для нее ровным счетом ничего значить. Просто необходимость, данность, уважение к дяде Олегу. А через два года они разойдутся своими дорогами. И не будет уже ни данности, ни необходимости.

Так она решила для себя к тому моменту, как ее опекун проснулся и почтил ее своим присутствием.

Антон зашел на кухню в половине одиннадцатого. Хмурый, почти мрачный, чем-то явно недовольный.

Даша бросила на него беглый взгляд из-под опущенных ресниц, не обращая внимания на участившийся пульс и затрепетавшее в груди сердце.

— Чайник горячий? — сухо поинтересовался он, подходя к кухонному столу, явно чем-то недовольный и не выспавшийся. И почти через мгновение раздраженно выпалил: — Спасибо за ответ, ты очень любезна.

— Учусь у своего опекуна, — отрезала Даша, не глядя на него. — У него страсть к хорошим манерам.

Он резко повернулся к ней, рванулся вперед, схватил за плечо, больно надавив, и стиснув кожу.

— Слушай, помолчи, а?! — рыкнул он, испугав ее стремительностью. — И без тебя… тошно! Не нагоняй!

Даше было больно, его пальцы сдавливали, сжимали, но она, поморщившись, лишь отчеканила:

— Отпусти мою руку, — и он отпустил. Сразу же. — Если у тебя плохое настроение, не срывай злость на мне. Я тебе не мальчик для битья, понятно?

Он зло чертыхнулся, повернувшись к ней спиной, и напряженно втянул в себя воздух, через рот.

— Ты всегда умела за себя постоять, — сухо откомментировал он, как-то горько усмехнувшись. — Да?

Даша нахмурилась. Черт, он выводил ее из себя уже тем, что находился рядом. А она обещала себе быть сдержанной и равнодушной. Где уж там, когда эмоции перетекали через край!?

Но она, тем не менее, изобразив на лице холодную мину, остро выдала:

— У меня был хороший учитель.

Он обернулся к ней, саркастически вздернув брови.

— Неужели опять я?

— Размечтался, — фыркнула девушка, скривившись. И через время: — Улица.

— Что? — нахмурился он, глядя на нее сощуренными глазами.

— Улица была моим учителем, — коротко объяснила Даша, поднимаясь. — Она и не такому может научить. Чайник уже остыл, придется подогреть, я приготовила яичницу, если не боишься отравиться, — она ухмыльнулась, — можешь попробовать, — поставила тарелку в раковину и двинулась к двери.