И он поверил. Не сразу, не в тот самый момент, когда услышал, но не осознал смысл слов адвоката, и не в тот миг, когда за мужчиной захлопнулась дверь кабинета, а он, опустошенный и уставший, присел на диван, откинувшись на спинку и закрыв глаза. Поверил он в это много позже.

И к счастью, для Антона, время в этот раз играло за него.

Только спустя время Антон понял, что натворил. Своими необдуманными словами. Черт побери, в один миг перевернул весь свой прежний мир вверх дном! Собственноручно, как безумец, вынудил себя сдаться и пасть ниц перед шестнадцатилетней девчонкой!

Она, черт побери, бросила ему вызов. И он его принял. Принял, как если бы от этого зависела его жизнь. И ведь, действительно, зависела. Только жизнь та, прежняя, вдали от нее, в благоразумном неведении оттого, что с ней творится. Та жизнь, которая теперь осталась в прошлом. Жизнь, в которой он существовал уже четыре года, изменившийся, пересмотревший все свои ценности и ориентации мужчина.

И в той, прежней жизни, ему было плевать на Дашу.

Глубоко втянув в себе воздух сквозь сжатые губы, Антон закрыл глаза, сведя брови к переносице.

Как бы цинично это не звучало, но так и было: его не интересовало, как она живет, что с ней, как она взрослеет. Его вообще не волновало, что с ней происходит без него. Сначала интересовало, да. Несколько месяцев, год, полтора… а потом — перестало. Он считал, что сделал свое дело в тот момент, когда решил о ней позаботиться. Да, не сам, да, с помощью постороннего человека, но все же позаботился! Решился, отважился, хотя и было сложно. Ему пришлось переломать самого себя, чтобы выполнить обещанное.

Разве можно сказать, что он не выполнил условия завещания отца? Он злился на него лишь несколько часов, в течение которых мерил шагами комнату, не находя себе места в этом огромном мире, оставившем его один на один со всеми проблемами и заботами безразличного к чужим бедам и несчастьям города.

Разве не позаботился о ней? Хотя столько раз повторял себе, уговаривая, что ему некогда, ему незачем, в конце концов, возиться с ней. Кто она ему? С чего ей такая честь?!

Разве оспорил он последнюю волю отца? Ведь ему так отчаянно хотелось сделать это. Отбросить прочь любые сигналы морали и нравственности, благословенной совести, которая скреблась в сердце ноющей болью. Но он не сделал того, что желал, а поступил согласно воле самого дорогого для него человека.

Разве отказался он от того, чтобы заботиться о ней, пусть и посредством Маргариты Львовны?! Он не бросил ее на произвол судьбы, не отправил в приют, хотя имел на это все основания, множество причин и кучу оправданий своим бездушным действиям, он заботился о ней. Да, наверное, заботился не совсем так, как ожидал от него отец, но ведь заботился! Все эти гребанные четыре года заботился. И сейчас… тоже.

Хотя, по сути, ему было плевать на нее. Он мог бы оставить ее одну, без гроша в кармане, без крыши над головой, без средств к существованию… И когда не сделал этого, а взял «под свою опеку», он вовсе не считал себя героем, эдаким рыцарем или спасителем бедной сиротки.

Это была не его воля, не его желание, не его прихоть. Он делал лишь то и так, как считал правильным.

Он не проникся к ней чувствами, у него не было на это ни времени, ни особого желания. У него никогда не возникало и мысли о том, чтобы наладить с ней отношения, постараться ее понять или принять то отношение, которое оказывал ей отец. Ему было это не нужно.

Да, как бы грубо и жестоко это не звучало, но ему было все равно, что с ней происходит!

Но он никогда не лгал ей. Не лгал отцу. Не лгал он и самому себе тоже. Все его чувства к ней всегда были, как на ладони, написаны на его лице, прочтены во взгляде, замечены в мрачности лица.

Все те годы, что ему приходилось общаться с ней, он мечтал о том дне, когда девчонка уйдет. Исчезнет из его жизни, словно ее и не было. Да, жестоко… Но кто вернет ему детство? То детство, которое он заслужил?! Он, как и она, был его достоин. А что получил? Загубленное детство, украденную юность, искалеченную взрослость, израненную прежними страданиями и обидами.

Был ли он эгоистом? Да, наверное, был. Эгоистом, которому не нужно было ничего, кроме одного, — любви отца, которую у него отняли. Да, он эгоист. Эгоист до мозга костей. Но кто бы не был им на его месте?! Все те, кто откровенно и яростно насмехались, обвиняя его в черствости души, очевидно, никогда не оказывались на его месте, чтобы так отчаянно защищать то, о чем не имели представления.

У его эгоизма был предел. И он закончился с появлением в их доме этой девчонки с улицы, незнакомки.

И с тех самый пор, как она появилась, он мечтал лишь о том, чтобы она исчезла.

Но один лишь пункт в завещании отца перечеркнул все его желания, все то, на что он мог рассчитывать. И освобождение от груза прошлого оказалось настолько же мнимым, как и белесая проволока радуги после дождя. Недосягаемая, дымчатая, расплывчатая надежда рассеялась в одно мгновение, оставляя след обиды.

Но даже в тот момент, когда он, терзаемый противоречиями, былыми обидами и детским, еще не утраченным эгоизмом, узнал, что его ожидает, он не отвернулся от этого окончательно.

Он ее не бросил. Не оставил на произвол судьбы. Он позаботился о ней, что бы не говорил Геннадий Павлович, что бы не твердила ему сама Даша! Да, он именно позаботился. Потому что, в конце концов, он не был обязан делать этого. Она ему — никто. И сам факт того, что он пришел ей на помощь, уже о многом должен был говорить.

Неужели нужно было ожидать от молодого парня, что он кинется к ней с распростертыми объятьями, радуясь, что теперь ненавистная девчонка повиснет на его шее!? Ему в тот момент не было еще и двадцати двух! Он потерял отца, оказался один в целом мире. Да, возможно, он был в более выгодном положении относительно той же Даши, но разве волновали его ее проблемы, когда у него появилось так много своих?!

Черт возьми, никто не имел права осуждать его за то, что он ушел тогда. Что уехал назад в Лондон. Что скинул заботы о девчонке на шею постороннего человека. Никто не имел на это права, потому что никто не был на его месте, и не знал, как тяжело ему было в тот миг.

Он не был готов к тому, чтобы стать ее опекуном, добрым старшим братцем. Он и сейчас не был готов, когда ему вот-вот готово было стукнуть двадцать шесть! Но все же… сейчас он был более подготовлен к этому, чем тогда.

Четыре года назад он оказался один, тет-а-тет со своими проблемами, бедами, невыплаканными слезами и терзаниями. Его разрывало на части, кромсало, убивало, выворачивая наизнанку все чувства и раскаляя до предела эмоции. Все взорвалось в нем, разлетелось на тысячи частей и вновь соединилось в то, что он представлял собой сейчас. Но зарослось, затянулось, забылось, зажило… лишь спустя годы.

Он не был готов принять ее в свой круг тогда. И дело даже не в том, что он ее презирал или считал во всем виновной, поначалу даже в смерти отца виновной. И не в том, что она была девочкой с улицы без определенного прошлого, со своими «тараканами». Это уже потом стало значить для него слишком много, а тогда он и не задумывался, что она собой представляет, как человек. Он почти не помнил ее лица, только какие-то расплывчатые, завуалированные образы, спрятанные за каймой юношеских эмоций.

Все смешалось в нем тогда. И разрывающая на части боль потери, и разъедающая обида, и даже слезы, которые он осмелился так опрометчиво ей показать!

И он понял, что не в силах будет вынести ее присутствие рядом с собой. Он не выдержит, он сломается.

Раньше его рядом с ней удерживал отец, его к ней любовь, его о ней забота, а когда его не стало…

Это было концом всего. Почти конца. Почти всего. На самом деле это было лишь началом. Как жаль, что осознал он это уже спустя годы.

Сейчас, сидя в глубоком отцовском кресле и вдыхая аромат его одеколона, который, конечно же, не мог сохраниться в воздухе, а намертво впечатался в память, ему казалось, что судьба просто решила посмеяться над ним. И не сейчас, а именно тогда, четыре года назад, сделав его опекуном этой девчонки и разлучив с нею на многие годы лишь затем, чтобы сейчас вновь вернуть все на круги своя.