И не то чтобы его волновала эта девчонка сама по себе, он был бы рад с ней никогда не встречаться, но из памяти до сих пор не выходил их короткий разговор на кладбище. Слишком сильно его задели ее откровенно резкие слова, такие четкие, словно отшлифованные, острые, но правдивые.

Эта девчонка бросила ему вызов. И он его принял. Даже не подозревая о том, что заочно уже проиграл.

Он не мог с определенностью сказать, изменилась ли она с течением времени, потому что мало обращал внимание на то, как она выглядит, годы назад. Он помнил лишь ее глаза и светящийся в них упрек, даже обвинение, хлесткое, открытое обвинение, и еще что-то похожее на злость и негодование. А он сейчас отметил и ее худенькую, еще не сформировавшуюся фигурку, и темные волосы, схваченные на затылке в хвостик, и острые скулы и полные губы, и даже шрам на подбородке, тонкой змейкой тянущийся к шее и исчезающий за воротничком серой водолазки.

Тринадцать. Четырнадцать — с очень большой натяжкой, но никак не шестнадцать! И это тоже удивляло — ее физическая незрелость вперемешку с абсолютной взрослостью взглядов и суждений.

Нервно постукивая пальцами по столу и бросая мимолетные взгляды на окно, исполосованное тонкими струйками начавшегося дождя, Антон то и дело поглядывал на застывшую в кресле рядом с ним девушку, дивясь ее спокойствию.

Она держалась совершенно свободно, даже, пожалуй, раскрепощенно. Гордо вскинув подбородок и расправив плечи, из-под опущенных ресниц смотрела в окно, порой бегло пробегая глазами по стенам, увешанным дипломами и грамотами профессора Вересова, рамками с фотографиями и картинами, и вновь возвращалась взглядом к окну.

Антону не нравилось, что она так и не взглянула на него. Ни разу с того момента, как они прошли в кабинет отца. Гордо выпрямив спину и напрягшись, она смотрела, куда угодно, но только не на него. Словно его и не было вовсе. И через несколько минут утомительного молчания это стало его раздражать.

Сначала он хотел с ней заговорить. Наверное, еще в тот миг, когда они ехали в машине, хотел. Но так и не решился начать разговор. Или не то чтобы не решился, а просто не знал, о чем с ней можно поговорить. Ее слова, брошенные ему запальчиво и гневно, казалось, смогли пробить брешь в его броне, которую он носил уже четыре года.

Она сказала, что ненавидит его.

И это почти выбило почву у него из-под ног, взметнув в нем бушующий ураган слепящих ощущений, рвущихся изнутри раскаленной лавой. Никогда еще ее мысли не реализовывались в подобного рода слова, хотя причин для их выражения даже четыре года назад было предостаточно. И это задело. Сильно. Но почему?! Казалось, ему должно быть все равно, разве нет!? Кто она такая, чтобы хоть единое слово, ею сказанное, принимать столь близко к сердцу?! Подопечная его отца? Его… Черт побери, приемная дочь!? Но это служит лишь еще одной причиной его предвзятого к ней отношения, а не попыткой принять ее в свой круг!

Разве можно осуждать его за то, что он так и не смог признать в себе добрые чувства по отношению к ней!? И сколько раз, просыпаясь среди ночи, думал о том, что сказал бы отец об его поступке по отношению к девчонке? Осудил бы? Понял? Вынудил все исправить? Но так и не смог перешагнуть через себя и свою боль? Зациклился на себе и своих задетых чувств, плевав на то, что чувствует она?! Но разве был у него повод думать о ней?! Только потому, что ее любил отец, он тоже должен был ее полюбить?.. Антону не казалось, что должен. Он не смог. И считал, что попытки сделать это достаточно. И его не успокоившейся даже за четыре года совести тоже.

На большее ей по-прежнему не стоило рассчитывать.

Впрочем, как и Антону не стоило рассчитывать на нечто большее, чем ее презрение. И он не рассчитывал. Ему было почти все равно. Почти… Если бы не вызов, читавшийся в ее глазах, и взбудораживший все его существо.

Гордая, вызывающе гордая и твердо стоящая на ногах девочка, уверенная, что имеет право с ним бороться сделала свой выпад. И устояла на ногах. Уязвила не только его самолюбие, но и задела защитную броню его души.

До квартиры, где адвокат должен был с ними встретиться, они доехали на машине Антона, и Даша за все время пути не проронила ни слова, казалось, все, что хотела, высказав ему еще на кладбище, — в паре колкий, жестких фраз. И сейчас тоже молчала, будто объявив ему бойкот, что необъяснимо его раздражало.

До боли стиснув зубы и сведя брови, Антон сжал руки в кулаки, ощутив, как ногти впились в ладони.

К середине дня пошел дождь, превращая солнечное утро в пасмурный и обыденный день апреля, и мужчина, посматривая на усеянное дождевыми струйками стекло, горел желанием скорее покончить со всеми делами.

Бросив быстрый взгляд на девчонку, Антон отметил, что ее бровки взметнулись вверх, а губы иронично скривились.

Нахмурившись еще сильнее, молодой человек втянул в себя воздух сквозь плотно сжатые губы.

Неужели она так и будет молчать?!

— Может быть, ты скажешь хоть слово? — раздраженно воскликнул он, глядя на Дашу сузившимися глазами.

Девочка нарочито медленно перевела взгляд на него, словно проткнула его иглами.

И сердце его предательски дрогнуло. Опять — вызов, он его узнал, он его почувствовал.

— Какое? — с расстановкой проговорила она и поджала губы.

— Не понял.

— Какое слово мне сказать тебе? — охотно объяснила девушка.

Черт ее побери! Словно ему нужно с ней разговаривать! Словно он ей навязывается!

— Ты могла бы сделать вид, что грустишь об ее кончине, — раздосадованно воскликнул мужчина.

Даша нахмурилась и покачала головой.

— Это не так, — отрезала она. — Зачем же я буду притворяться?

Ее слова заставили его изумленно взирать на нее и не понимать, что происходит. Уже за те минуты, что он провел с девушкой, осознание того, что она не грустит о смерти Маргариты Львовны, его удивила. Он терпеть не мог непонимания, а сейчас… это непонимание того, что произошло, его просто бесило.

Как так могло произойти, что девушка не грустит о кончине женщины, которая заботилась о ней столько лет?!

Один плюс, в прямолинейности ей не откажешь, подумал Антон, напряженно выпрямившись.

— Что между вами произошло? — напрямую спросил он, пронзая ее глазами.

Гордо вскинув подбородок, девчонка нагло фыркнула.

— Стоило побеспокоиться об этом немного раньше, — насмешливо протянула она, стараясь за лживой улыбкой скрыть едва заметную обреченную грусть. — Тогда, возможно, тебе не пришло бы в голову задавать подобные вопросы.

— Ты не можешь просто ответить? — вдруг взорвался мужчина. — Обязательно говорить загадками?

— Для меня твои вопросы звучат откровенной глупостью, — спокойно отозвалась Даша. — А потому не считаю нужным на них отвечать, — и прежде чем Антона смог ей возразить, резко добавила: — Я жалею лишь о том, что мы вновь с тобой встретились! Я думала, этого никогда больше не произойдет.

— Ты…

— Извините, что заставил вас ждать! — послышался громкий, но немного хриплый мужской голос, ворвавшийся в кабинет Олега Вересова потоком свежего воздуха и погасивший искры воспламеняющегося кострища.

Антон и Даша вздрогнули почти одновременно и перевели взгляды в сторону двери, в проеме которой возникла высокая фигура пожилого мужчины в дорогом сером костюме с дипломатом в руках.

— Геннадий Павлович, — сухо поприветствовал его Антон и привстал с кресла, чтобы поздороваться.

— Антон, — проговорил мужчина, слабо ему улыбнувшись, перевел взгляд на девушку, вновь застывшую в кресле. — Даша, рад тебя видеть, — прошел к столу и извинился. — Прошу простить, что задержался, дела, сами понимаете, да еще пробки на дорогах, — раскрыл свой дипломат, доставая из него какие-то бумаги.

— Ничего, ничего, — промычал Антон, бросив колкий взгляд в сторону Даши. — А как вы вошли?..

Геннадий Павлович сверкнул белозубой улыбкой.

— У вас было не заперто, — простодушно ответил он. — Мог бы укорить вас за подобную опрометчивость, но, полагаю, вы ждали меня, поэтому и не закрылись? — он бросил быстрый взгляд на Антона, перевел взор на Дашу, затем вновь остановился на Вересове. — Ведь так?