Черт побери, какая ирония! Ведь именно туда, куда он так стремился попасть, путь ему был закрыт.

Антон иногда не понимал, действительно, не понимал, почему всё сложилось именно так. Вот он, здесь — в Лондоне, где не хочет находиться, этому месту порой противится все его существо, вынуждая скитаться по узким городским улочкам и нежиться в объятьях воспоминаний тех дней, когда он был счастлив. А почему не там, в Москве? Где он желал находиться?! Почему вместо лиц родных и близких людей каждый день наблюдает за фальшью улыбок тех, кто никогда их ему не заменит?! Почему вместо теплых объятий отца его ежедневно встречает холод и пустота чужих рукопожатий!?

Почему порой так трудно быть счастливым, когда для счастья, кажется, нужно так мало?!

Почему именно он оказался в числе тех, кто должен был пожертвовать своим «я» ради чужого счастья?!

В такие минуты отчаяния и безнадежной унылости Антон завидовал самому себе. Тому, прошлому себе, к которому уже не было возврата. Какая невообразимая глупость! Но от осознания, что былого не вернуть, хотелось плакать, скрывая слезы за лондонскими ливнями.

И он страдал от боли, пряча слезы за фальшивыми улыбками проходящим мимо знакомым.

И, вроде бы, всё у него в Лондоне было отлично. Лучше, наверное, и не придумаешь. Лучше, чем он мог мечтать или даже просто подумать. Как-то слишком легко он влился в ту атмосферу английской жизни, о которой раньше мог лишь строить теории. Учеба на отлично, перспектива работы в одной из успешнейших юридических фирм Англии, новые «лучшие» друзья, масса красивых девушек, заменивших ему прежних. И он даже привык к пустому и равнодушному Лондону, встречавшему его каждое утро мрачностью и скукой многолюдных улиц. Ядовитой тоской по тому миру, который он против воли оставил в России.

Он привык и к городской суете, и к поначалу пренебрежительным ухмылкам за спиной и ядовитым замечаниям насчет его английского, и к вызывающим взглядам, прикованным к «еще одному русскому» в Лондоне, и даже к тому привык, чтобы не силиться удержать себя от очередного звонка домой, а просто не звонить. Он запретил себе думать о том, что происходит в той прежней жизни, где он был счастлив. И со временем у него получилось.

Но тянуло его назад, домой, в Москву. К отцу. Он скучал по нему, по Тамаре Ивановне. По ней в первое время скучал особенно остро. В первые дни силился не звонить каждый день, чтобы не показаться слабым и по-девичьи чувствительным. Отключал телефон и допоздна гулял по ночному городу. Вспоминал.

И тогда чувствовал себя будто разорванным на части и выброшенным. Не нужным никому. Даже им.

Это ощущение постоянной ненужности, чуждости, пустоты и серости, поселившееся в его сердце, здесь, в кольце холодных улиц чужого города, особенно сильно горело огнем, вызывая чувство полнейшей безнадежности и тоски в груди. Не только по родине, хотя видит Бог, он нестерпимо скучал по Москве! Но больше — именно по тому, что он там оставил. Разочарование, горькое, как яд, удушающую обиду, боль, острую, как бритва, невыплаканные слезы. Отца. Тамару Ивановну…

Он так и не успел прощаться с ней перед тем, как ее не стало.

И боль, обида, разочарование мгновенно превращались в злость и ненависть. К ней!

Ведь она… Эта девчонка с улицы, беспризорница, эта дикая девочка с черными бесовскими глазами ангела… Какой парадокс… Черт побери!.. Она заняла его место. Она успела всё!

На кладбище, провожая Тамару Ивановну в последний путь, он посочувствовал ей. Он сдался, тоже пал перед ней, поражаясь себе и своим чувствам. Уговаривал себя, что дело лишь в том, что он увидел, как она убивается, как, силясь не заплакать, сдерживает слезы, прикрывает ладошкой рот, и как то и дело косится по сторонам, чтобы никто не заметил этой детской слабости. И он сдался. Не смог устоять.

В тот миг он узнал в ней себя. В тот день, когда он семь лет назад так же, как и она, стоял над могилой матери. Потерянный и забытый, маленький мальчик, выброшенный из привычного мира в суетность и нелогичность мира нового. Рыдающий над своей трагедией, как это делала в роковой день и эта плачущая немыми слезами девочка. И расстояние в тысячи километров, разделявшее их, сократилось до одного шага.

Жалость. Вот что это было. Ему стало жаль ее. Банально — жаль.

Ту, которую жалеть было нельзя. Ту, которая отняла у него все. Ту, которая стала частью того мира, в котором жил когда-то он. Ту, которая встала между ним и этим миром непроходимой стеной, которую он так и не смог перешагнуть. И не сможет никогда.

Её он вспоминал так же часто, как и отца. Возможно, даже чаще. Все его мысли кружащимся роем жгли мозг, вынуждая вспоминать ту, которая отняла у него все. Но не вспоминать ее, как он не пытался, было невозможно, потому что все, что теперь его окружало, напоминало ему о том, чего он лишился. А виной этому была именно она.

Он справлялся. Он был почти уверен, что сможет с этим жить. Привыкнуть окончательно, перевернуть свой прежний мир и начать жить сначала. Дружить с новыми людьми и уговаривать себя, что они ничем не отличаются от старых, мчаться по ночным лондонским улицам и уверять себя в том, что рассветы на Темзе ему нравятся больше, чем закаты на Москве-реке, разговаривать на английском и считать его своим вторым родным языком. День за днем надевать на лицо серую маску невозмутимости и спокойствия и верить в то, что она является его истинным «я». Превращаться в того, кем он не был на самом деле. И верить в ту правду, которую сам для себя придумал.

Но он не мог измениться окончательно. Ему нужно было увериться в том, что пути назад уже нет.

И это лето стало особенным для него. Антон знал, что это так. Не мог объяснить, но чувствовал, что именно это лето станет роковым. Последним?.. Да, последним! Из-за того, что, как раньше, уже не будет никогда. Что-то изменится, безвозвратно, кардинально, молниеносно. Или изменится он сам?.. Перевернет свой устоявшийся маленький мирок с ног на голову для того, чтобы выжить?! Чтобы защититься?.. Чтобы не опустить руки и не сдаваться, никогда больше?..

Да, он знал, он чувствовал… Лондон ли изменит его, или сам он изменится, повернув свое восприятие на сто восемьдесят градусов, но той стабильности, монотонности и прежнего спокойствия уже не будет.

И Антона прежнего тоже не будет. Уже после этого лета.

Не потому ли он так стремительно покинул Лондон? Кинул все необходимое в заранее подготовленную дорожную сумку и бросился в аэропорт? Без предупреждения нагрянул домой и, отвечая на обеспокоенные вопросы отца и друзей, лишь улыбался, так же, как и прежде, заставляя себя пережить этот смех еще раз. В последний раз. И за эти мгновения он, казалось, мог продать душу дьяволу.

В Москве, несмотря на присутствие тех, кого он видеть отчаянно не хотел, дышалось легко и свободно. Сердце иначе билось в груди, отголосками старых ран и обид отдаваясь в висках уже с меньшей силой, чем прежде, замирало дыхание, вызывая стремительную щекочущую боль в переносице, когда он, выглядывая из окон машины, втягивал в себя пропитанный парами московский воздух. И картинки перед глазами. Той, былой жизни, когда он еще был счастлив. А сейчас?.. Он ощущал всё это в последний раз. И хотелось плакать, рыдать от чувства все нарастающей безысходности вместе с приближающимся августом.

Боль в груди, казалось, затянувшаяся и превратившаяся в шрам, оказалась зияющей нарывом дырой.

Болело сердце, болела душа… И нельзя было унять эту боль.

Да, его не обязывали, больше не обязывали любить или ненавидеть, и он превратился в равнодушного наблюдателя той жизни, что была вокруг него. Отец, на которого он не мог смотреть без улыбки на лице. Эта девчонка, ее он всегда провожал хлестким взглядом с ожесточением в глазах. Эта посторонняя женщина, новая экономка отца, он даже не запомнил, как ее звали, потому что не считал это нужным. Новому Антону не требовалось запоминать такие детали.