Ее доверие, равно как и ее любовь, значит слишком много. И она никому просто так их не отдаст.

— А как же… этот?.. — неуверенно спросила она, надув губки и нахмурившись.

О ком она говорит, догадаться не составило труда. Сердце взорвалось болью в его груди.

— Антон? — сухими губами выдавил мужчина, и девочка кивнула. — Он… уезжает.

Широко раскрытыми глазами посмотрела на него, вопросительный недоумевающий взгляд поразил его.

— Куда?

— Далеко, — ответил мужчина. — За границу. В Англию. Ты знаешь, где это?

Девочка отрицательно замотала головой, все еще скрещивая руки за спиной и ткнув туфлей пол, почти не глядя на Олега, стесняясь, опасаясь задавать вопросы и быть наказанной за них.

— А скоро он вернется? — промолвила она, наконец.

В душе Олега все перевернулось. Тупая боль и щемящая тоска пронзили насквозь осознанием глубокой истины. Сердце обливалось кровью; образовавшиеся на нем раны не заживут, очевидно, никогда, оставляя шрамы и гноящиеся отметины на его душе.

— Нет, — покачал он головой, сильнее сжимая Дашины плечики, — не скоро.

В горле застрял острый ядовитый комок отчаяния.

Он сам отпустил своего сына. И горькое чувство вины теперь никогда его не отпустит.

Он порывисто обнял девочку, стоящую рядом с ним, притянув ее маленькое тельце к себе, словно в ней находя утешение своему горю, своему несчастью, своим невыплаканным слезам.

И она, эта маленькая, не доверяющая ему полностью девочка, которая пережила трагедию, потрепанная жизнью, обманутая близкими, упавшая, но поднявшаяся с колен… Она, эта крошка, осторожно протянула руки из-за спины, неуверенно положив маленькие дрожащие ладошки на его плечи, будто успокаивая этим интимным жестом, проявлением нежности и заботы. Его, большого дядьку, который должен был успокаивать ее! Кто бы мог подумать?!

И Олег, притянув ее еще сильнее, склонил голову над ее темной макушкой и беззвучно заплакал.

Даша всё понимала. Она научилась читать по лицам. Когда тебе приходится наблюдать мгновенные изменения на лицах людей, с которыми ты живешь, чтобы уловить момент, когда равнодушие и миролюбие способно в считанные секунды превратиться в раскаленную злость и бешеную ярость, ты следишь за каждым мигом, ловя резкие смены эмоций на лицах. Чтобы уловить то самое пограничное состояние в преддверии изменения чувств и успеть защититься.

Она читала и по лицу Олега тоже. Те чувства, которым не знала определения, потому что была слишком мала для их обозначения. Единственное, что она угадывала в его глазах, — это боль. Ее она различила бы всегда, в любых ее проявлениях. Олегу было больно, и она, стараясь хоть как-то его успокоить, повинуясь мгновенному порыву, прижалась к нему, не противясь и не отталкивая мужчину от себя.

Он, наверное, любит своего сына, раз так переживает из-за его отъезда. Но ей этот высокий, грозный парень… этот Антон… он ей не нравился. Он был плохим. Не таким плохим, как Алексей, от него исходило нечто другое, не злоба, не бешенство, а нечто… иное. Но что-то тоже очень черное, удушающее, презрительное и недоброе.

Он ее не любил. И эту нелюбовь она чувствовала. Читала ее и на лице молодого человека. В его дымчато-серых глазах, в уголках поджатых губ, в сдвинутых бровях и морщинках на лбу. В его движениях, походке, вскидыванию подбородка, сжатию ладоней в кулаки.

Не любил и никогда не полюбит.

Он назвал ее воровкой, и этого она ему не простила. Слишком гордая своей заслуженной, несломленной детской гордостью, чтобы простить подобное обвинение.

Даже когда она, усмиряя себя, давилась, но шла на площадь, чтобы просить милостыню, она не дошла до того, чтобы воровать! Не опустилась до того, чтобы взять чужое, не пала так низко, не позорила себя и свою честь, а тут!.. Было обидно вспоминать об этом. Она хотела вычеркнуть это из памяти, но не могла.

Она просто захотела есть. Проснулась оттого, что желудок отчаянно гудел и урчал, требуя пищи. Она бы никогда не встала среди ночи, не поплелась на кухню, если бы смогла заснуть. Она ворочалась, крутилась, отворачиваясь к стене, но уснуть так и не смогла. Как и побороть дикое чувство голода. И она решилась, стремительно соскочив с постели, вышла из комнаты и направилась в кухню. Побоялась включать свет и на ощупь отыскала холодильник. Схватила палку колбасы и хотела уже отрезать себе маленький кусочек, чтобы наутро не было видно, что здесь кто-то хозяйничал, но не успела…

Хлопнула входная дверь, как-то громко, сильно хлопнула, оглушив испуганно застывшую на месте девочку своим резким звуком. Скованная, смущенная и перепуганная, она стояла не в силах пошевелиться.

Быстрые шаги в ее сторону. И в дверном проеме появился он. Антон, сын дяди Олега. Вспыхнул свет.

А потом… он яростно и молниеносно набросился на нее. Она, кажется, вскрикнула от испуга, дернулась, а потом застыла в его руках, пойманная на месте преступления.

А затем… эти его слова они словно выбили почву у нее из-под ног. Воровка! Она?!

Блестящая вспышка, озаряющая сознание, словно свежий поток свежего воздуха в легкие, обжигающая струя гнева, обида за необоснованное обвинение. И она, накинулась на него, как дикая кошка. Она не знала, почему бьет его, кусает и царапает, почему пытается вырваться. Она просто знала, каким-то внутренним чутьем осознавала жизненную потребность отомстить за себя, за угнетенное достоинство, за растоптанную гордость. За себя. И в порыве ярости, не контролируя себя, она накинулась на него, бешено отбиваясь.

Всё происходило, будто во сне. Все лица и крики смешались в один большой серый комок мгновений, и, когда в кухню вбежали встревоженные ночными криками Олег и Тамара Ивановна, она ощущала на себе что-то липкое и противное, знала, что это кровь — его кровь, но продолжала брыкаться и царапаться, пытаясь вырваться из его рук. И когда оказалась в объятьях дяди Олега, яростно отброшенная Антоном в сторону, как кукла, она, не сдерживаясь, заплакала.

Глядя заплаканными глазами на окровавленное лицо молодого человека, в его светящееся презрением и ненавистью лицо, уже тогда она знала, что никогда не простит ему этого обвинения. И не простила.

После этого случая они не встречались с ним. Ни разу. До самого его отлета в Лондон.

Она не заговаривала о том, что произошло, а Олег и Тамара Ивановна не мучили вопросами, словно договорившись забыть этот ночной инцидент.

Тамара Ивановна Даше нравилась. Даже очень. Очевидно, потому, что напоминала ей о бабе Кате, к которой девочка была искренне привязана. Она была такой же доброй и сердобольной. Она часто гуляла с ней, когда Олег был занят набросками новой книги, которую обещал издателям, ходили на набережную, катались по Москве-реке и ели мороженое. О брате она не говорила, ни разу даже не произнесла его имени. Она в себе хранила память о нем. Как и боль о нем, она тоже хранила в себе, ни с кем ею не делясь. Это было слишком личное. Слишком ее.

Олег боялся спрашивать, причинять ей боль воспоминаниями, расспросами. Он вообще боялся говорить с ней о том, что было в Калининграде после того, как он уехал. Боясь услышать то, чего слышать не был готов.

В Москву она привезла только старую фотографию, спрятанную от Алексея в карман, даже любимого Сан Саныча сожитель матери взять ей с собой в новый дом не позволил.

И она каждый вечер рассматривала эту фотографию, сжимая ее в ладонях и тихо плача в кулачок.

Боль не проходила, раны не заживали и не затягивались.

Олег много интересовался ею, ловил каждое ее движение, надеясь в нем найти подсказку к тому, что ей нравится. Например, он понял, что она любит макароны больше, чем гречку, яблочному соку предпочитает персиковый, а фисташковое мороженое, казалось, может есть несколькими порциями, в отличие от шоколадного, которое не любит вообще. Мелочи, но приятно было знать о ней хотя бы это. Для начала.

Когда же Олег узнал, что Даше в апреле исполнилось девять лет, он стал отчаянно хлопотать о том, чтобы осенью отправить ее в школу.