Даниэль предпочел бы жить в более упорядоченном мире, где каждому нашлось бы подходящее место.
«А ведь это не шутки перестать уважать родителей, таких, какие они есть в действительности, то есть людей слабых, еще более слабых, чем молодежь, потому что ей хоть позволено надеяться на будущее».
Даниэль не мог отделаться от смутного чувства стыда. Как бы ему хотелось безоглядно уважать тех, кого он любил.
«У старших поколений тоже было свое старшее поколение. Как же им повезло! Наши родители, подобно иммигрантам, живут в сегодняшнем времени, как в чужой стране. И подумать только, еще находятся такие, что смеют утверждать, будто нам все дается слишком легко. Действительно легко… Особенно теперь, когда мы предоставлены сами себе и не у кого попросить защиты. Общение… но на него и надеяться нечего! Мы отреклись. Но пусть тогда нам предоставят возможность жить, существовать, пусть взрослые не вмешиваются в наши дела, коль скоро они сами безоружны. Нам их опыт ни к чему — нам приходится начинать все с нуля».
Давид, казалось, услышал мысли старшего брата, потому что заговорил как раз в эту минуту.
— Я лично вполне понимаю хиппи. Тех, кто пускается в путь. Тех, что говорят: «Нет!»
— Хиппи — порождение прошлого. Больше того, они устарели, так как отрицают прогресс. Называют себя революционерами, а сами воскресили легенду о прирожденной доброте. Но я не верю, что общество — это «плотоядный цветок».
— Ты, Даниэль, типичный буржуа, правда, буржуа просвещенный, но все-таки настоящий буржуа. Ты дорожишь своим добром, вот почему ты веришь в общество.
— Скажи уж прямо, что я скупец.
— Ну не совсем, однако тебе нравится владеть чем-либо.
— Просто мне нравится известная форма перманентности.
— Тебе необходима прочность.
— Какая прочность? Что ты под этим подразумеваешь?
— Ты боишься будущего, ну и ищешь защиты. Надежного окружения.
— Эфемерное действительно меня не влечет.
— К чему в этом мире, где все беспрерывно обновляется, иметь любые ценности, которые завтра же будут обесценены, выйдут из моды?..
— Да брось ты свою моду. Я лично за качество, против новинок.
— А я вот не желаю быть пленником вещей, они должны мне служить — в этом их единственное назначение.
— Ты за цивилизацию. А твои друзья хиппи как раз такую и отрицают.
— Во-первых, хиппи не мои друзья, а во-вторых, я нахожу в их рассуждениях зерно мудрости.
— Давай поговорим серьезно. Скажи, Давид, что мы можем сделать для Дени? Стоит сообщить родителям?
— Родителям… на них мы рассчитывать не можем. Они далеко…
— Папа работает, это вполне нормально.
— Пускай, а она? — В голосе его прозвучала злоба. Он продолжал: — Они ничего не знают, ничего нам не дают. Почему мы обязаны их уважать? Им плевать на наше уважение.
Даниэль задумался.
— Авторитет — это не так-то плохо, прочное устройство.
— Может, о наследстве поговоришь?
— Конечно, о наследстве интеллектуальном, моральном. Впрочем, и о другом тоже… Что за лжестыдливость.
— Чудесно! Тебе бы следовало родиться при Луи-Филиппе, там бы ты был на месте.
— А пока, что мы можем сделать для Дени?
— Дени и без нас выкрутится. Его сегодня вызывали к следователю. Я видел повестку. А нам он ничего не сказал.
— Я имею в виду родителей: сообщить им или нет?
— А к чему? Они далеко… Все пошло прахом… Пусть догнивает, — И добавил оскорбленным тоном: — Они там небось с хиппи встречались.
— Вот привязался со своими хиппи. Ей-богу, совсем на них помешан. Все они наркоманы. Ты твердишь об их идеалах, а они рабы. Доброта, бескорыстие, солидарность — все это напускное. Порядок, поверь мне, — главное условие прогресса.
— А я не верю в твой прогресс. Не верю в воспитание. Подумай-ка вот над чем: есть такое весьма двусмысленное словечко «испорченный», оно в равной мере применимо и к детям и к фруктам.
— Но ведь счастье…
— Ты окончательно спятил, Даниэль… счастье! Не смеши ты меня. Единственная реальность — это горе людское. — И, помолчав, добавил: — А что нам все-таки делать с Дени?
— Избежать любой ценой скандала и ждать. Вчера я кое с кем встречался, дело можно уладить миром, та женщина, видно, хорошая, она взяла обратно свою жалобу.
— Возможно, и так, но факт остается фактом, совершил же Дени кражу. И с этим я никогда не примирюсь.
Даниэль повторил все тот же приевшийся аргумент:
— Ему необходимо было самовыражение. Все-таки лучше украсть, чем покончить жизнь самоубийством? А примиришься ты, нет ли, это уж…
— И ты… ты оправдываешь воровство!
— Я воровства не оправдываю. Просто ищу объяснения, какое оно ни на есть. И потом, не будем раздувать, ведь в конце концов он бросил эту колымагу, а не себе взял.
— Тем не менее родители-то все-таки живы. Рано или поздно они должны узнать.
— Ты же сам соглашался, что лучше ждать.
— Но ведь дело Дени… Это же серьезно.
— Посмотрим, будет ли еще «дело Дени».
— «Дело Дени» уже существует, и существуют на сей счет определенные законы… И потом, ты уверен, что только этим все и ограничится?
И так без конца. Даже во сне продолжался диалог, только ночью он сгущался до образов… то мелькала Дельфина, то Дени.
Город словно поклялся вырвать их из этого заколдованного круга. Друзья, родные, друзья родителей — десятки щупалец, готовых их захватить. Братья ни к кому не чувствовали неприязни, но ведь пришлось бы давать объяснения. А вот от этого они отказывались наотрез. Тем более что не знали — какие, в сущности, объяснения давать.
Но был еще шеф. До сих пор, как и в детстве, редактор оставался для мальчиков неким сказочным персонажем, наделенным правом казнить и миловать. И облик его, в зависимости от обстоятельств, резко менялся — то грозный, то доброжелательный. Еще очень нескоро персонаж этот превратится для мальчиков просто в редактора газеты, властно правящего многочисленной командой ближайших сотрудников и целым племенем служащих.
Будет ли он им прибежищем в эти смутные дни? Стоит ли с ним посоветоваться? Братья снова поспорили. Наконец решено было, что с ним они поговорят только о Дельфине, об ее странной эскападе, но и словом не упомянут о деле Дени.
Нужно ли идти к шефу вдвоем или лучше одному Даниэлю?
— А может, ты сходишь, Давид?
— Один не пойду.
— Тогда как же?
— Если пойдем вместе, получится более официально, вроде бы делегация явилась.
— Ладно, пойду один.
Созвонились с редакцией. Шеф говорил с Даниэлем сердечно, по-отцовски и назначил встречу на следующий день.
Разговор был окончен. Жан — все звали его почему-то по имени — вел себя несколько уклончиво: он сам не знал, как объяснила Дельфина ребятам свой поспешный отъезд, и никаких вестей от нее не получал. Лично он считал, что это довольно-таки плохой знак.
Когда Даниэль уже поднялся, он запинаясь пробормотал:
— Да, вот еще что… Мне хочется спросить вашего совета. Я пришел поговорить с вами о родителях, но, очевидно, вы о них не больше нашего знаете. Согласитесь, что это весьма странно… Однако у нас с Давидом есть еще одна неприятность…
И словно против воли он рассказал об угоне автомобиля. Шеф принял дело всерьез, хотя заметил, что не следует его драматизировать. Он наведет справки. Когда Даниэль уходил из редакции, на сердце у него полегчало, теперь это бремя несут не только они вдвоем с братом.
Сидя в номере, Дельфина не отрываясь глядела на чугунные завитки балконной решетки. В самой середине затейливого кованого переплетения образовалось кольцо, и чугунное это кольцо смотрело на нее словно чей-то огромный глаз. Будто под властью гипноза она видела только это кольцо. А ведь за решеткой открывался поистине сказочный пейзаж.
«Эти мальчики не для того прибегают к наркотикам, чтобы побудить себя к действию, а потому что к действию неспособны. Они отрицают знания. Но ведь только с помощью знания мэжно разоблачить обман. Можно отказаться лишь от того, что имеешь. А они ничего не имеют… Единственное, чего они хотят, — это убежать, бежать от пустоты, бежать от того мира, в котором мы живем. Они твердят: „Путешествовать“. Не путешествовать… а разрушать, лишь бы почувствовать себя в любом другом месте, не там, где находишься! Грех против разума, только и всего».
