И он тоже не посмел добавить: «Думал, что вам будет приятно».

— Я и не говорю, что ты мне помешал.

— Допустим, я просто пришел с вами поболтать…

— О том, как я провел сегодняшний день?

— И об этом и о многом другом.

— Например?

— Сам не знаю. Ну обо мне, о наших парнях, которых вы тогда видели. Как они вам?

— Занятные люди.

— А что значит «занятные»?

— Ладно тебе… Я и сам не знаю. — Он пожал плечами. — А что вот они думают о таком старикашке, как я?

— Говорят, что вы очень милый… Матье заявил, что вы можете снова к нему прийти. А Серж в следующий раз покажет свои гравюры.

— Почему же он тогда не показал?

— Вот он такой. Не желает, по его словам, продаваться. Если вы еще раз придете, тогда иное дело.

— Весьма польщен.

— Не надо издеваться. Он вполне заслуживает уважения. Ингрид и еще младенец. Ох, как же я о них тревожусь.

Марк тоже начал тревожиться. Но его вдруг пробудившаяся жалость обратилась если не на все человечество, то, во всяком случае, на людей, мало знакомых с их горестями. Ален с его лицом Христа. Серж с его будущим младенчиком. Надин с ее теткой. Сколько же нелепостей разом, и нужно поскорее выбросить их из головы.

— Ну что ж, как-нибудь на днях.

Ален поднял на него разочарованный взгляд.

— Ты уж извини меня, но я еле на ногах держусь. Не привык, очевидно, к климату.

Внезапно ему стало скучно с Аленом.

— Спокойной ночи.

Ален допил апельсиновый сок и уже поднялся, когда к Марку подошел портье и сказал, что его зовут к телефону.

Здесь Марк никого не знал… Значит, Париж… Какая-нибудь неприятность… И серьезная… Может, и больше. Несчастье. Ему сразу же представилась вереница автомобилей, окровавленное лицо. Он поднял трубку, его била дрожь.

— Алло! Марк.

Он едва нашел в себе силы ответить… Мыслями он был так далеко… Надин… Оказывается, Надин!

В трубке повторили:

— Это вы, Марк?.. Ничего не слышу.

— Да, я. Простите, пожалуйста.

— Я вас потревожила?

— Нет…

— Может, разбудила? Да, да, наверняка разбудила. По голосу слышно.

— Нет, не разбудили. Я даже не у себя в номере.

— А где же вы тогда?

Сразу же этот инквизиторский тон!

— Я говорю из холла.

— А что вы там делаете?

— Спустился выпить.

— Как так, в одиночестве?

— Да.

Теперь он уже напропалую врет этой милой даме. А ведь он ей, как говорится, ничем не обязан. Даже не обязан ей врать.

— Ну ладно, я позвонила просто, чтобы пожелать вам доброй ночи. И спросить, не слишком ли я вам надоела.

Все они одним миром мазаны. Даже в пустыне и то кокетничают. Кокетничают и любопытствуют.

— Вы же сами отлично знаете, что это не так.

Господи, до чего же хочется спать! Да еще в этой кабинке можно задохнуться. А если приоткрыть двери, тут же бросится портье, решив, что разговор кончен.

— Ну… до скорого.

— До скорого…

Следовало добавить еще что-то, но не хватило сил. Выйдя из кабинки, он был неприятно поражен, увидев Алена, который с вызывающим видом шагал по холлу.

— Еще не ушел?

— Я с вами не успел попрощаться. А когда вас позвали к телефону, у вас такое испуганное лицо сделалось, что я не мог… а вдруг какое-нибудь плохое известие. — Потом добавил, дерзко улыбнувшись: — Но, я вижу, все в порядке. Чао!

Взбешенный, еле волоча ноги, Марк, ничего не ответив, поплелся к лифту.

Очутившись один в номере, он успокоился. В конце концов что ему до всего этого?.. Никогда больше он этих людей не увидит. И не дастся им. Завтра все забудется. И хотя нужно признаться, что была минута, когда он поддался чарам Алена, но сейчас все уже позади, и мальчик скорее даже ему не нравится. И он не сомневался, что та же участь ждет и Надин.

«Подумать только, что люди говорят о Париже, о Нью-Йорке, как о каких-то проклятых богом городах. Смешно, ей-богу! Именно здесь попадаешься в их вонючие силки, запутываешься в их сплетнях, тем более что у них, видимо, существует свой телеграф, как в пустыне, так называемое „длинное ухо“, и свирепствуют наркотики. В больших городах хоть существует свобода быть самим собой, быть тем, кем хочешь быть. Затеряешься в толпе и свободен. А Катманду — это провинциальный городок, где все болтают, болтают. Оставьте меня ради бога в покое с чистотой хиппи, с их бунтом… Они бегут из дома, все разрушают, а потом преспокойно восстановят то, что, по их словам, яро ненавидят. Очевидно, остается денежный вопрос… А те две американки просто распутницы. Нанимают себе альфонсов. Чтобы те доставляли им в постели удовольствие. А еще говорят об экстазе и лиризме.

Пожалуй, лишь Надин не коснулись здешние пересуды. Конечно, если приглядеться получше, то и у нее можно обнаружить какое-нибудь извращение, только она его ловко скрывает».

Он уже задремывал, когда перед ним возник образ Дельфины, что-то хрупкое, наплывающее на него; тут он заснул окончательно…

— Дарлинг! Нет, нет, не снимайте перчаток! Мы еще не вошли в дом.

Мадемуазель и Доротея возвращались с прогулки в Булонском лесу и как раз проходили мимо сторожки привратника. Гувернантка даже нарочно ускорила шаги, потому что ее маленькая воспитанница имела малопохвальную склонность болтать с прислугой.

Перед домом лежал мощеный двор, в середине которого шла дорога, выложенная плитами поменьше, по обе стороны ее торчали тумбы, соединенные между собой тяжелыми черными цепями.

На крыльце гувернантку с девочкой встретил старик метрдотель.

Отель Демезонов, огромное строение, без претензий на какой-нибудь определенный стиль, был построен в конце прошлого века семейством госпожи Демезон, урожденной Эдвиг де Ла Сер. Колоннаду приделали попозже, чтобы, по словам владельцев, «походило на Белый дом», но, откровенно говоря, никакого сходства не получилось. Впрочем, отель производил впечатление величественное, хотя и слегка пошловатое, но в целом выглядел скорее благопристойно. Вечером дом подсвечивался прожекторами, искусно размещенными во дворе, и пятна света и тени эффектно ложились на фасад. Правда, злые языки утверждали, что во всей этой роскоши все-таки чувствуется что-то купеческое, но основные владельцы с полным правом могли гордиться своим дворянским «де», той самой частицей, с которой, к великой своей досаде, пришлось после брака расстаться Эдвиг.

Первое время она еще не теряла надежды, что из новой ее фамилии можно будет выкроить это самое «де». Фамилия Демезон вполне это позволяла. Но муж ничего и слышать не желал. Такое с ним бывало — упрется без всякой причины в каком-нибудь второстепенном вопросе. Раз он родился Демезоном в одно слово, так Демезоном в одно слово и умрет. Будучи от природы человеком одновременно скромным и гордым, он не слишком-то разбирался в таких тонкостях. Из Политехнического училища он вышел пятым и вынес оттуда вкус к пунктуальности, любовь к деталям, что создавало ему, к великому его удовольствию, известный престиж в глазах родни. Но престиж этот ценился только в его семейном кругу и не мог даже равняться с престижем де Ла Серов. Впрочем, Эдвиг и Шарлю Демезонам не представлялось случая вступать в споры ни по поводу злополучной дворянской приставки, ни вообще по какому-либо другому поводу, поскольку супруги не разговаривали добрых двенадцать лет. Хоть и жили они под одним кровом, их вряд ли можно было бы назвать супружеской четой.

Особняк был трехэтажным, не считая антресолей, где ютилась прислуга, та самая прислуга, которая, по едкому замечанию Эдвиг, вообще скоро перестанет работать, ссылаясь на новые «возмутительные» законы.

В нижнем этаже по фасаду шли парадные комнаты. Две гостиные, кабинет, музыкальный салон занимали одно крыло. В другом помещались: столовая, буфетная, кухня и различные службы. Себе Эдвиг оставила ту часть нижнего этажа, что выходила окнами в сад. Получилась как бы отдельная квартирка, правда, всего в несколько комнат, но зато просторных, обставленных с изысканным вкусом, что особенно подчеркивала прочая меблировка особняка, которая так и не изменилась со времен его первых владельцев. Эдвиг считала, что это, так сказать, ее святой долг. Недаром же она родилась в семье, где каждое поколение подымалось одной иерархической ступенькой выше, значит, и она тоже обязана положить свой камень в стены дедовского дома. Правда, не обошлось без специального декоратора, но ни о нем, ни о его помощи никогда не упоминалось. Ведь заплатила же она ему? Значит, они квиты. Она искренне считала, что все дело в ее личных талантах, и весьма ими гордилась.