— История у них? Что ты имеешь в виду?
— Драма что ли произошла?
— Драма? Да какая драма-то?
— Ну, допустим, появился кто-то третий? Ну и кретины же вы… Что вам по десять лет, что ли? Никогда не слыхали о сердечных делах?
— Третье лицо между папой и мамой!
— Они же не старики! И нечего так удивляться! Такие вещи каждый день происходят.
— Ты имеешь в виду, что у папы или у мамы появился кто-то?
— Точно.
Дени поднялся, он даже побледнел от негодования.
— Уж во всяком случае, не у мамы!
— Я тоже так думаю.
Даниэль молчал.
— Значит, папа? — спросил Дени.
— Если не мама, то выходит, что он.
— По-твоему, папа связался с какой-нибудь девкой?
— А что тут такого невозможного?
— Но это же ужасно!
— Каждую минуту происходят такие ужасы.
Миф рухнул.
Даниэль заметил наставительным тоном:
— Теперь припоминаю, я тут как-то совсем недавно вернулся домой и увидел, что мама какая-то странная…
— Странная?
— Да, только не могу объяснить чем… Я ее спросил, а она ответила, что плохо спала ночь. И сразу же ушла к себе в спальню. Сказала, что хочет лечь. Теперь уж я не уверен, что она действительно пошла и легла. По-моему, просто отговорилась, чтобы к ней не приставали с вопросами.
Помолчали. Потом Даниэль задумчиво добавил:
— Мама еще молодая. Да и папа тоже в конце концов.
Даже мысли такой им никогда в голову не приходило. Родители? Это нечто неприкосновенное. Без возраста, без пола. Иногда подшучивали на эту тему. Мальчики любили похвастать своим свободомыслием. Ничто их не коробило, но лишь потому, что такие истории происходили с другими, не у них, а в каком-то ином мире.
Давид тупо глядел в пространство. Когда он впервые выразил словами то, о чем раньше даже не смел помыслить, показалось, вот-вот рухнут стены.
— Впрочем, я ничего не утверждаю! — добавил он.
— Слава богу!
— Но все-таки… Я всю ночь размышлял. И никакой иной гипотезы не вижу.
— Всегда бывают такие, о которых не подумал.
— Да, но мама сообщила бы нам обо всем, кроме того, что касается их личной жизни.
— Иди ты, знаешь куда, с их личной жизнью!
Дени даже слов таких не желал слушать. У родителей нет личной жизни. Во всяком случае, у их родителей.
Вдруг посерьезнев, Даниэль произнес:
— Хорошо, допустим, что Давид прав хотя бы частично. До мамы, скажем, дошли какие-то сплетни, она расстроилась, а может, услышала какую-нибудь фразу и не так ее истолковала. На таком расстоянии… Но нам-то что делать?
— Ничего, — отрезал Давид.
Это слово как ножом ударило Дени.
— Ничего? А ведь у мамы неприятности!
Никто из троих даже не подумал, что занятия начались уже давно. Положение было так серьезно, что требовалось незамедлительно принять меры.
Дени пробормотал вполголоса, как будто для себя самого:
— Нельзя оставлять маму одну в такой беде. Это подлость. Тогда зачем же мы твердим, что, мол, любим ее?
Даниэль подошел, положил руку на плечо брата:
— Знаешь, я считаю, что Давид прав, надо ждать. Мама все равно уехала. Скоро они будут вместе. И все выяснится.
Откровенно говоря, он не был так уж в этом уверен, но не хотел брать на себя ответственность, хотел в какой-то мере подбодрить Дени.
Когда старушка прислуга вошла в столовую, братья сидели молча, задумавшись.
— А ну, мальчики, кто придет к завтраку? Кто к обеду? И чего вам повкуснее сготовить?
— Делай что хочешь, решай сама. А завтракать и обедать мы будем все трое.
Даниэль, не спросив мнения братьев, сам ответил за них; сегодня и речи быть не могло о том, чтобы разлучаться.
— Должно быть, ребятки, без гроша сидите…
Она кинула на них удивленный взгляд, вышла, но тут же вернулась:
— Гостей тоже не будет?
— Никаких гостей.
— Ладно, ладно…
От нее явно что-то скрывают. И пусть сидят сиднем дома, но вот что никого к себе не приглашали, когда родители в отъезде, тут что-то неладно. И мадам умчалась, словно ей зад припекло. Селина быстро смекнула бы, отчего все в доме полетело к чертям. Только ей ничего не рассказывают. И кто? Мальчишки, которым она носы вытирала.
А мальчишки в соседней комнате размышляли каждый о своем.
Первым очнулся Дени.
— А что если им позвонить?
— Рехнулся, что ли? Ждать… Хотя бы несколько дней, но ждать. Мы должны как можно меньше лезть в это дело… если только есть дело, и вести себя так, словно ничего не замечаем.
Даниэль уже вошел в роль главы дома, но Дени твердил свое:
— А я не желаю, чтобы мама была несчастлива. Мы должны ей помочь. Когда хиханьки да хаханьки, мы здесь… Все-таки, дорогие мои братцы, вы изрядные сволочи.
— Прежде чем соваться, узнай хоть, что случилось. Иначе ей не поможешь.
Дени вздохнул.
— Ладно, пусть будет по-вашему, если вы считаете, что… — И, помолчав, добавил: — Не нравится мне это.
Они совсем забыли о занятиях, и каждый углубился в решение проблемы, не имевшей для них исходных данных… возможно, даже трагедии, так внезапно налетевшей.
Даниэль, Дени, Давид… Они не принадлежали к тому числу молодых, для кого молодость является как бы профессией, неким состоянием, которое они считают окончательным, и охотно отодвигают на дальние времена ее рубежи. Никто из них не входил ни в какую группу: они презирали эти содружества, где мальчики и девочки кичились, словно титулом, этим преходящим преимуществом… Презирали они также лицейскую солидарность, которая была им чужда, и даже этот этап они старались пройти как можно скорее, чтобы стать настоящими людьми. С родителями они спорили, подчас бунтовали против них, но никогда не считали их врагами.
И сегодня они охотно бросились бы на их защиту против них же самих.
В самолете, направлявшемся в Катманду, Дельфине так и не удалось заснуть. Даже задремать не удалось.
Будь она похрабрее, она не стала бы предупреждать Марка о своем приезде.
Явиться неожиданно, чтобы узнать… Да, только так! Но вся-то беда в том, что она не храбрая. А так ли уж ей хочется все знать? Обычная трусость перед докучливой реальностью. Боязнь боли перед неприятностями. Боязнь перед непоправимым. Инстинктивная потребность укрыться; а стоит ли щадить, и столь усердно, такую ничем не примечательную особу. Ложь тоже имеет свои достоинства. Да, да, она трусиха, спорить тут не приходится. От природы близорукая, она никогда не носила очков. И вдруг стала носить: расплывчатый мир сразу стал четким, высветлился. Не слишком приятное ощущение. Рухнули иллюзии, появилось иное видение мира. Короче, она увидела то, что видят, а не воображают люди. На измученных лицах проступила сетка морщин. «Все оказалось несовершенным, каждое существо словно состоит из множества частиц, плохо прилаженных одна к другой. В человеке столько всего двойственного, но он этого не замечает. К счастью. Господи, боже мой, чего они так суетятся? Очевидно, заполненная до краев жизнь позволяет не думать о смерти. Оглушить себя работой, вот их цель, но они в этом не признаются.
И вся жизнь сплошной беспорядок. Но можно ли всерьез говорить о беспорядке? Наверно, некий порядок, который мы неспособны разглядеть, в какой-то мере оркеструет какофонию».
Дельфина только что поставила под сомнение все свое былое счастье: двадцать пять лет совместной жизни. Из-за одного только подозрения. Прочтя письмо.
«А вдруг Марк устал от счастья? Если, конечно, он вообще был счастлив… Брак… А почему, в сущности? Удачные браки редкость. Раньше, когда речь шла о безоговорочных уступках одного из партнеров другому, тогда, возможно, и да. Но в наших условиях стоит ли говорить об удаче? Теперь сплошной каскад срывов, которые портят жизнь, от них никогда не оправиться. Себя почему-то считаешь исключением, а в один прекрасный день обнаруживаешь, что это пресловутое исключение ничем не подкреплено, раз оно вообще не существует, и что вовсе не нужно его подкреплять, дабы править миром. Брак… просто детям нужны отец и мать… Скоро и этот предлог отпадет, равно как слово „семья“ превратится в устарелое понятие. Хорошо еще, что пока дети имеют на нас право».
