— Ничего не надо. — Очевидно, его задел тон Марка. — Просто пришел к вам с поручением. — И уже более уверенным голосом добавил: — Вам вовсе не обязательно было тащиться за мной.

— Да брось ты… какое поручение?

— А вот какое, сейчас я видел Надин.

— Где видел?

По какому праву он допрашивает мальчишку, словно инквизитор.

— Неважно где. — И пожал плечами. — Короче, она заходила в отель. Ваше любопытство удовлетворено?

— Ну и что же? А поручение?

— Она поручила мне узнать, не придете ли вы к ней нынче вечером ужинать, и велела, чтобы я вас привел.

Марк стоял в нерешительности. Ален добавил:

— Конечно, если вам неохота… или если вы предпочитаете ехать без меня… я-то могу к ней в любой другой вечер прийти.

Поехать к Надин, а почему бы и нет? Ведь всего пять минут назад он чуть было не сел ужинать с этим незнакомым американцем. Марк не переносил одиночества, особенно за столом. Одно он отлично понимал, какая, в сущности, гадость предпочесть любого сотрапезника, даже зануду, честному одиночеству с глазу на глаз с самим собой. Но одно дело понимать, другое поступать…

Взять с собой Алена? Конечно, взять. Совершенно ни к чему хамить мальчишке.

— Ладно, согласен. Позвонить ей?

— Не нужно, она просила позвонить только в том случае, если мы не приедем.

«Здорово уверена в себе…» Однако Марк сдержался и не докончил мысли.

— Решено… Едем!

— Она ждет нас к девяти, а ехать туда всего час.

— Верно, верно, а сейчас только семь. Здесь так рано темнеет, что трудно сообразить… Хочешь, покатаемся по городу?

— По-моему, лучше сразу поехать к ней и остановиться где-нибудь по дороге. Я хорошо знаю здешние окрестности… Но понятно, если вы предпочитаете мотаться по городу… впрочем, последнее слово за вами.

Марк приглядывался к длинной фигуре Алена, к тонкому, нежному лицу, которое даже сейчас, при общей его запущенности, не потеряло своей привлекательности. Светлые, совсем еще ребяческие глаза временами излучали какую-то удивительную нежность. А как изящны все его повадки, хотя бы эта манера вызывающе вскидывать голову. Марк невольно твердил про себя избитые слова, которые вдруг вспомнились ему, но они как нельзя лучше подходили к этому мальчику: «заблудшее дитя». Да, да, Ален был именно таким — несчастным заблудшим ребенком. Колючим, молчаливо замкнувшимся в чувстве собственного достоинства, такого ничего не стоит задеть. Нет, просто глупо отрицать силу его обаяния. Может быть, как раз молодость и не дала еще проявиться его мужскому началу? Поистине он — существо неопределенного пола, но до чего же привлекательное. Марка вполне устраивало это определение.

— Пойду за машиной.

В глазах Алена зажегся странный огонек.

— А вам интересно у них обедать?

— Н-да… пожалуй, не так уж интересно, но и не так уж неприятно.

К чему выставлять напоказ свои слабости, свое отвращение к ресторанным залам, где сидишь один? Никто не дождется от него такого признания. И тем более Ален.

— Я-то лично предпочитаю быть вдвоем. И, по-моему, вам тоже приятнее обедать вдвоем с Надин или вдвоем со мной. Хотя меня вы даже не пригласили, — добавил он со смехом.

— Остается еще одна комбинация: Надин и ты, без меня.

— Нет уж, увольте.

— Почему?

— Потому что нам вдвоем с ней делать нечего. Слишком мы хорошо друг друга знаем или недостаточно хорошо, и мы знаем также, что на этой точке и замерзли. Нам нечего открыть друг другу, нам все друг о друге известно. Так что неинтересно. А самое главное, у нас еще впереди есть время… уйма времени… слишком много времени… А вы, вы ведь скоро уедете.

На самом ли деле или это только почудилось Марку, что в голосе Алена прозвучали грустные нотки?

— Кстати, когда вы уезжаете?

— Дня через два-три.

— Ах, так…

На сей раз ошибиться было нельзя, в голосе действительно слышалось разочарование.

— И вы в Париж вернетесь?

— Само собой… А ты?

— Вообразите, и я тоже… Только не знаю когда. Не исключено, что поступлю по примеру Матье. Он вам объяснил. И речи быть не может, чтобы возвращаться так же, как приехал сюда, — Подумав, он добавил: — Для меня это еще сложнее… потому что…

— Почему?

— Не почему.

— Поверь, я не хочу быть нескромным, но если я могу хоть в чем-то…

— Вы ничего не можете… ни вы, никто на свете не может. Моя личная трудность — это наша семья, ну, словом, то, что семьей называется. А у Матье семья не такая. Ему много легче. У них зарабатывать деньги — это в порядке вещей. И кроме того, он не окончательно порвал. Говорит, не хватило мужества. И кто знает, может, он и прав?

— Если ты вернешься в Париж, мы с тобой увидимся.

Ален сразу как-то напрягся.

— Было бы странно…

— Почему странно? Так же, как и здесь…

— В Париже все будет иначе. И для вас и для меня. Здесь мы живем вне времени, в стороне от установленных ценностей. А в Париже вы и разговаривать не станете с каким-то бродягой. А я ведь в известной мере настоящий бродяга.

Марк улыбнулся.

— Бродяга… это уж ты чересчур.

— Сотни бродяг богаче меня и лучше меня живут. Так или иначе, у них больше потребностей, и они не считают нужным их подавлять или контролировать.

— Ладно, ладно… Допустим… Но почему это ты так уверен, что, вернувшись в Париж, я сразу же напялю вместе со старым пиджаком все те предрассудки, от которых здесь вроде бы избавился. Это уж чистое мальчишество.

— Нет, не мальчишество, а правда. По крайней мере для огромного большинства.

— Ну и что?

— Как что? Каждый вновь займет свое место, погрузится в свои заботы, дела, соответственно своему возрасту.

— Возможно, ты и прав.

Марк вел машину не торопясь, дорога была каменистая, спешить им было некуда, и они могли спокойно говорить.

— Если вы свернете вправо, прямо за поворотом можно будет оставить машину. И мы немного побродим.

При лунном свете расстилавшееся перед ними плато, казалось, не имело ни конца ни края и лишь вдали его окаймляла цепь гор с размытыми вершинами. От деревьев на каменистую почву падали широкие пятна тени, временами поблескивавшие.

— Какой дьявольский пейзаж…

— Да, я так и знал, что вы почувствуете, сами вы вряд ли сумели бы его обнаружить. — И лукаво добавил: — Надо знать, не так-то легко быть посвященным.

— Весьма тебе благодарен за это посвящение.

Помолчав, Марк проговорил:

— А тебе временами не надоедают все эти эстетические восторги, вся эта пустота? Неужели ты удовлетворен такой жизнью ото дня ко дню, без планов и в какой-то мере даже без будущего? — И так как Ален не ответил, Марк закончил: — К тому же ничему не учась.

Следовало бы уточнить: «Зря теряя время», но он сдержался. Еще немного, и он заговорит тоном классного наставника. Нет, не так-то легко отодрать от себя застывшие представления. А он ведь считает себя «передовым». Да бросьте! Он, конечно, за реформы — но только на бумаге.

Ален даже не пытался скрыть свое изумление.

— Ничему не учась… Да как вы можете так говорить? Я здесь научился, если хотите знать, множеству вещей. Научился существовать. Опыт одиночества — тяжкий опыт. Опыт общины — тоже не легче. И еще научился отрешаться от всего, жить ничем, без ничего… А разве это не важно?

Когда он снова заговорил, его слова прозвучали скорее как вызов, чем как признание.

— Особенно для мальчика, которому в детстве разрешалось играть в песочек только в перчатках! — Он посмотрел на свои руки. — И не разрешалось в Булонском лесу заговаривать с незнакомыми детьми… — Он спросил задумчиво, но не без гордости: — Разве я не преуспел, как, по-вашему?

Тут пришел черед задуматься Марку: если хорошенько разобраться, не лишен ли он идеалов, не говоря уж о простом мужестве.

«Дорожу своей хорошо налаженной жизнью, приличным заработком — особенно если учесть расходы, — дорожу своими чемоданами английской кожи, ручкой с вечным золотым пером. Фетишист. Именно фетишист. И к тому же еще кичусь различными предрассудками, отвергаю любые опыты, кроме самых поверхностных, — вот каков я, должно быть, в глазах и Алена и Надин. И почему это вечное неприятие? Легче всего ссылаться на семью, детей. Да что там! Хоть бы быть искренним с самим собой. А все прочее — пустые отговорки. Моя жизнь — сплошное бегство. От обязанностей, от горя. Сыновья уже совсем взрослые и, должно быть, презирают меня не меньше, чем Ален. Еще бы, буржуа-склеротик, вообразивший себя свободным, малый неплохой, но погубивший свою жизнь. Ради комфорта. Короче, просто-напросто трус. И эта вечная оглядка на прошлое. Жалкий тип, не принимающий великих сдвигов, происходящих в мире. Неудачник! Вот оно единственно применимое ко мне определение. Иногда, правда, удается видеть вещи в их истинном свете».