Он присматривался к людям, приходившим к Лене, и по скупым словам, по отдельным приметам составлял себе мнение о них. Подпольщики представали перед ним в облике пожилого рабочего с въевшейся во все поры рук и лица металлической пылью, средних лет учителя в крылатке, с мягким голосом и внимательными, все вбирающими в себя, глазами, либо совсем юного студента, у которого все блестит и лучится — и глаза, и пуговицы на форменной тужурке, и белая кипень зубов, когда он произносит пароль.

Это совершенно различные и по возрасту, и по общественному положению люди, но по твердой и спокойной решимости, с какою они исполняют свое дело, они похожи один на другого.

В словах и поступках Лены он видел тот же ровный, яркий, негасимый огонь. Что объединяет их? Ведь ничего, кроме лишений, не ждет их впереди…

Может быть, рождается новая религия и новоявленный Христос — Ленин собирает и ведет за собой фанатиков своей веры?..

Однажды из раскрытой сумочки Лены выпали и рассыпались по комнате какие-то бумажки. Она бросилась их собирать.

— Помогай! Чего стоишь? — сказала она, покраснев. Он стал собирать, пробегая листки глазами:

«…Р. С. Д. Р. П. ставит своей БЛИЖАЙШЕЙ политической задачей, — читал он, — НИЗВЕРЖЕНИЕ царского самодержавия и замену его демократической республикой…»

Страшное, мятежное, твердое, как гвоздь, слово сверлило в мозгу: «Низвержение, низвержение!..»

— Что с тобой? — спросила Лена, заметив, как он побледнел.

— Я думаю о странности моего положения, — ответил он глухо. — Вот ты и твои… единоверцы собираетесь… ниспровергнуть самодержавие… Стало быть, наступит момент, когда ты и меня станешь… нис-про-вер-гать?

Лена задумалась, погрустнела.

— В зависимости от того, как ты себя поведешь, — сказала она.

— Ох, не знаю, Лена, — вздохнул он. — Иной раз вижу: великая правда стоит за вами. В смелости вашей, в бескорыстии — большая притягательная сила. Но за последний год часто посещает меня один и тот же сон: ты стоишь на противоположном берегу реки, зовешь меня… Я плыву. Волны все круче, плыть все труднее. Просыпаюсь в страшной обиде: отчего сон оборвался, отчего не доплыл?..

Лена улыбнулась:

— Бедное дитя!..

— Не смейся. Сон кажется мне вещим. А вдруг не доплыву?

Он поднял последний листок. Черные буковки, собранные в четкие подразделения слов, казалось, двигались, как войска на марше. Пороховым дымом пахнуло на Данилу.

«Восстания и попытки восстания солдат и матросов — в Туркестане, в Балтийском флоте и на Черном море дали новое объективное подтверждение того, что в России начался, после долгих лет разгула контрреволюций и затишья в рабочем движении, новый революционный подъем».

— Какие восстания? — спросил он, чувствуя себя так, будто вернулся навязчивый сон, и волны не дают ему разглядеть берег.

— Разве тебе ничего не известно?

— Нет… Нам ничего не говорили об этом…

— Позволь, о восстаниях писали даже либеральные газеты.

— Я не читаю либеральных газет. Впрочем, вернее сказать, никаких не читаю. Все врут одинаково.

Лена рассказала ему, что минувшим летом солдаты двух туркестанских саперных батальонов, расположенных в лагере близ Ташкента, выступили с протестом против чрезвычайно тяжелых условий лагерной жизни и грубого обращения офицеров. После непродолжительной перестрелки восставшие саперы, вследствие своей неорганизованности, принуждены были сдаться и обезоружиться. Военным судом четырнадцать солдат были приговорены к смертной казни, сто двенадцать — к каторге.

— Весь двенадцатый год отмечен восстаниями, — продолжала Лена. — Весной, после Ленского расстрела, моряки крейсера «Рюрик» и линкора «Цесаревич» начали подготовку к захвату Свеаборгской и Кронштадтской крепостей, но петербургской охранке удалось переловить всех организаторов восстания. И вот совсем недавно, в октябре, казнены три севастопольских моряка, подстрекавших к восстанию команду броненосца «Златоуст». Рабочие Петербурга, Риги и Москвы ответили массовыми стачками.

«Не странно ли, — думал Данила Георгиевич, — жена моя, вчера еще девочка, видит и знает все, будто смотрит на огромную Россию с высоченной колокольни, а я — „опора и защита Отечества“ — слеп, как кутенок…»

Им всегда твердили, будто бунтуют лишь студенты и мастеровые, и дело только за тем, чтобы выловить подстрекателей. Но лет семь тому назад восстал «Князь Потемкин» и почудилось Даниле Георгиевичу: молния сверкнула в темной русской ночи да так потянуло грозою, что с той поры жил он все время в ожидании грома.

И вот они — первые раскаты: флот и армию лихорадят восстания, стачки рабочих, как пламя, перекидываются из одного города в другой, а мужики уже много лет жгут помещичьи усадьбы… Боже, как непонятна стала Россия!..

Лена поняла состояние мужа. Она подошла к нему и, обняв его, мягко, с заботливой серьезностью поглядела в глаза.

— Я давно собиралась сказать тебе, Данила… Ты помогаешь нам. Мы верим тебе. И я была бы счастлива, если бы…

— …Мы оба были на одном берегу?

— Да!

Он опустил голову, долго молчал, потом заговорил с тревожной задумчивостью:

— Трудно мне, Лена, неслыханно трудно. Пойми меня правильно. Детство свое провел я в корпусе. Затем — Михайловское училище. Правда, я был последним среди дворянских сынков, многие и поныне глядят на меня как на примазавшегося…

В дверь постучались. Лена переглянулась с Данилой: никого не ждали. В гостиной, у стола с раскинутыми картами замерли четыре подпольщика.

Лена подошла к дверям, спросила с игривой певучестью:

— Кто там?

— Поручик Гайдаренко здесь живет? — ответил мужской голос вопросом. Это не было отзывом по паролю.

Лена скрестила на груди руки, сдерживая забивший ее нервный озноб.

— Да. А вы по какому делу?

— Скажите, какая официальность! — засмеялся мужчина. — А если я бездельник и, естественно, что у меня не бывает никакого дела?

Данила Георгиевич прислушался и вдруг сорвался с места, закричал на бегу, как безумный:

— Петька! Двухвихровый!

Ключ плохо слушался пальцев, Наконец дверь отворилась и в прихожей выросла фигура Петра Николаевича. Данила сжимал друга в объятьях.

— Осторожней, помнешь парадную форму, — смеялся Нестеров. — Леночка! Здравствуйте! И как же это вы меня не узнали?

«Боже, как вы нас напугали!» — хотела она воскликнуть, но, улыбнувшись, тихо ответила:

— Вы возмужали и в голосе появились нотки, которых я прежде не слышала.

Петр Николаевич посмотрел на ее бледное, напряженное лицо и с необыкновенной ясностью понял, что своим приходом причинил Лене немалое беспокойство.

— Простите, Леночка, — сказал он, — я очень тороплюсь. Мы еще увидимся. Я теперь назначен, сюда, в Киевскую авиароту.

Лене было невыразимо жаль, что лучший друг ее мужа, друг, с которым они давно не видались, едва перешагнув порог их квартиры, уже торопится прощаться. Но удерживать его не стала: как бы хорошо она не знала Петра Николаевича, нельзя рисковать безопасностью членов подпольного комитета.

Данила вышел проводить Нестерова. Они медленно шли по улицам ночного Киева. В небе роилось множество звезд и Млечный Путь или, как здесь его называли, Чумацкий шлях вел их за собой в неведомую даль…

Петр Николаевич рассказывал о Варшаве, о новых формах полетов, которые он ищет, о мертвой петле…

— Я непременно осуществлю ее, Данила. И здесь, в Киеве!

— Счастливый ты человек! — воскликнул Данила Георгиевич. — Ты увлечен интересным делом и идешь по ровному пути.

— По ровному пути… — повторил Нестеров и засмеялся. — Да предо мною тысячи преград и колючек!

— Я не имею в виду препятствия. Я говорю о выборе пути, пусть самого трудного…

Петр Николаевич помолчал, снова вернувшись мыслью к странной встрече его на квартире Данилы Георгиевича, к настороженно-тревожному лицу Лены, к виновато-растерянному виду Данилы.

— Тебе очень трудно? — спросил он после долгой паузы.

— Очень… — ответил Данила и больше не проронил ни слова.