А Нестеровым словно овладело безумие. Он неслыханно глубоко накренял аэроплан и ястребом кружил в небе. Круто, почти свечой, набирал высоту и, теряя скорость, легко скользил хвостом вниз, переходил в пикирование и возвращался к горизонтальному полету. И все это — каскадом, без малейшей передышки.

На аэродроме летчики, мотористы и солдаты с изумлением наблюдали за необыкновенным полетом. Никто из них никогда не был свидетелем подобной смелой красоты и виртуозности. Аэроплан на их глазах занимал сотни таких положений в воздухе, из которых каждое считалось смертельным для летчика.

— Безумие! — бросил кто-то, скрипнув зубами.

— Величие! — закричал Вачнадзе. — Слышите, величие!

Никто не отозвался на эти восклицания, будто все молчаливо соглашались с тем, что Нестеров — безумный и великий одновременно.

Когда «Ньюпор», наконец, приземлился и, ёкая мотором, медленно рулил, похожий на усталого коня, летчики, мотористы и солдаты побежали ему навстречу…

Только инструкторы растерянно топтались на месте. Черт возьми! Теперь, кроме поручика Нестерова, здесь не будут признавать никаких авторитетов. Ничего себе инструкторы, которые не отваживаются на то, что по плечу ученику! И еще, чего доброго, введут в программу обучения эту сумасшедшую акробатику.

Петра Николаевича обнимали, радостно тискали со всех сторон, будто желая удостовериться, из какой чистой, особого сорта стали отлила матушка-природа этого удивительного человека.

— Вот как летают нынче в русском небе! — воскликнул Миша, обнимая Нестерова. — Ты — богатырь, Петюша, ты — крылатый витязь!

— Пошел поэт стихами петь! — отбивался Петр Николаевич. — Так летать будете и вы… Обыкновенный полет.

— Хо-хо! Обыкновенный! — вздыхали и изумлялись летчики.

— Сколько надо каши съесть, чтобы решиться на такое!..

На Мокотовском аэродроме, по случаю успешного освоения купленного у Франции нового аэроплана «Ньюпор», военное министерство устроило банкет.

Вечер был шумный. Головокружительные тосты, дружеские излияния, споры, воспоминания… Было выпито много вина, и во всем зале, казалось, не находилось ни одного трезвого человека.

Проходя между столами, Петр Николаевич услышал, что кто-то назвал его фамилию. Он обернулся на голос.

— Па-ан пору-учик! Вы невнимательны к да-амам, — протяжно и игриво пели две паненки, размахивая разноцветными веерами. Темнолицый мужчина в черном фраке и ослепительно белой, накрахмаленной сорочке, дружески улыбнулся:

— Пан поручик, посидите с нами! Подарите нам десяток-другой минут.

Он придвинул стул. Петр Николаевич вспомнил кинотеатр на Новом Свете, «Драму авиатора» и знакомство с хорошенькими паненочками. Теперь они выглядели старше, хотя и были обворожительно красивы. Он поцеловал руки дамам и поздоровался с мужчиной.

— Если не ошибаюсь, барон Розенталь?

— У вас превосходная память, поручик!

Петр Николаевич сел. Началась непринужденная беседа. Миша Передков и Вачнадзе со своего стола напряженно следили за своим другом: они опасались, как бы он не выпил лишнего.

Барон Розенталь то и дело хлопал Нестерова по плечу и подливал вина. Паненки усердно помогали барону, сверкая пышностью обнаженных плеч и тщательно выверенным остроумием. Но они перестарались. Петру Николаевичу надоело их назойливое кокетство; он терпел их за столом только потому, что в этот вечер готов был стерпеть и не такое.

Окончился важный этап в его жизни. Теперь он мог целиком отдаться своей мечте: совершить «мертвую петлю» и построить аэроплан совершенно оригинальной системы. В нем будут крылья с переменным углом атаки, и благодаря этому его аэроплан сможет садиться на самой незначительной площадке.

На радостях он выпил сверх меры и теперь его мучила головная боль. Он сидел, охватив руками голову. Узкие белые ладони закрывали его лицо.

Розенталь глазами предложил дамам удалиться.

— Петр Николаевич, — сказал он приглушенно, как только они с Нестеровым остались одни. — Восторг, который мы видим вокруг, — понятен. Желторотые оперились и теперь весело хлопают молодыми крыльями… Но вы! Орел с сильными когтями и могучим клювом! Вас же зачислили в один разряд с этими птенцами.

Петра Николаевича оскорбил развязный тон, с каким барон говорил о его товарищах по школе.

Он хотел возразить, но подступившая к горлу тошнота принудила его смолчать. Все кружилось перед глазами, и свистящий шепоток Розенталя, казалось, доносился откуда-то издалека.

— Петр Николаевич! Вашего таланта не ценят. Он пропадет здесь, уверяю вас, мой друг.

«Где это „здесь“»? — хотел спросить Петр Николаевич, но промолчал. В висках билась кровь частыми толчками…

Барон Розенталь зашептал на ухо Нестерову:

— Я говорил о вас… эрцгерцогу. Он предложил мне пригласить вас… на работу к нам… разумеется, временно… обучать наших авиаторов. С вашим правительством будет достигнута договоренность… У вас будет своя школа летчиков. Школа Нестерова!..

Петр Николаевич поднял голову. Он был бледен. Большие серо-голубые глаза смотрели устало, но гневно. Розенталь удивился: это были глаза трезвого человека.

— Небо Родины не продается! — резко ответил Нестеров. — Как нельзя купить солнце, облако, зарю или закат, так нельзя и купить русского летчика!

— Ради бога… потише! — испуганно проговорил Розенталь. Ему казалось, что Нестеров говорит слишком громко. Потом барон добавил ехидно:

— Поэтические упражнения здесь неуместны.

— Вы читали Некрасова? — спросил Петр Николаевич. Голос его дрожал. — Он сказал: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан»!

Лицо Розенталя позеленело от злости. Глаза недобро прищурились. Нестеров встал.

— Советую почитать нашу литературу… Толстого, Пушкина, Некрасова. Тогда вы поймете русскую душу, герр Розенталь! — и широким твердым шагом пошел к длинному столу, где сидели его друзья.

— О чем ты с ним спорил? — спросили они.

— О литературе, — усмехнулся Нестеров…

Конспиративная квартира в Ирининском переулке была одной из самых надежных в киевском подполье. Здесь жил артиллерийский поручик Данила Георгиевич Гайдаренко со своей молодой женой.

Частые пирушки, изрядно докучавшие пожилым, степенным соседям, вполне соответствовали, однако, нравам доблестного русского офицерства, и ни у кого не могло возникнуть сомнений в характере этих сборищ.

Лишь один человек пребывал в постоянном страхе — сам Данила Георгиевич. Он встречал «гостей» (пароль менялся каждый раз), бренчал на гитаре, громко хохотал, чокался с молодыми людьми, пел заунывные романсы, но сердце царапала гнетущая тревога: в соседней комнате за разложенным на столе пасьянсом сидели четыре человека. Пасьянс — форма, а содержание таково, что захвати их сейчас охранка и каждому из игроков не миновать каторги, либо и того хуже — смертной казни.

Впрочем, содержания подобных встреч не знал не только Данила Георгиевич, но и Лена. Она заботилась о безопасности тех, кто сюда приходит, и в этом заключалась неимоверно трудная и ответственная работа, порученная ей партией.

Лена смеялась заливчато и заразительно, удивляя молодостью и веселостью своей души.

Данила Георгиевич все время томился мрачным предчувствием. Он часто выходил на улицу, напряженно прислушивался, приглядывался к каждому человеку, которому случалось проходить мимо.

«И угораздило же тебя, Данилка, жениться на девице с приданым в виде самых тяжких статей Уголовного Уложения! — мрачно шутил он сам над собой. — У всех жены, как жены — рожают детей, наполняют уютом безмятежные семейные гнезда и самое крамольное, на что отваживаются иные из них, — тайно вздыхают по какому-нибудь заезжему актеру.

А у моей Лены на уме — подпольные явки, митинги, революция…»

Шуткой пытался он унять свое тревожное чувство. Кто знает, может быть, именно такою любил он Лену. Она наполнила его жизнь новым — пускай очень опасным, — но захватывающе свежим, значительным содержанием.