Передков судорожно заглотнул воздух и, закрыв глаза, тяжело опустился на колени.

Казаки молча сняли фуражки…

Все деревья в саду стояли с голыми ветками, сумрачные и мокрые. И только один тополь был в янтарной одежде. От множества желтых листьев исходил какой-то мягкий, задумчиво-ласковый свет.

И вдруг совсем неожиданно тополь стал порошить листьями и за один день сбросил свое великолепное и грустное, как прощанье, убранство.

Наденька сидела у окна, подперев подбородок кулаками. Скоро зима, первая зима без Петра… Долгая она будет и угрюмая, как ее горькая вдовья жизнь…

В начале зимы в Киев приехал Евграф Крутень. Он постучался в «дом Нестеровых» и, когда Наденька открыла дверь, приник к ее руке долгим поцелуем. Она стояла, закрыв глаза, задыхаясь от несказанной боли: Евграф так остро напомнил Петра.

— Я окончил школу авиаторов… Полетав с Петром Николаевичем на маневрах, я понял, что буду летчиком. И не только летчиком, а «нестеровцем», то есть буду летать ястребом! И вот, Надежда Рафаиловна, я хотел просить вас… посмотреть мои полеты.

— Меня?.. А что я в них понимаю?

— Нет, понимаете! Я видал, как вы наблюдали мертвую петлю Петра Николаевича.

Он глубоко дышал. В глазах блестели те самые огоньки, решительные, неукротимые, которые спокойные люди называют «сумасшедшими огоньками».

Наденька стояла с быстро и неуемно бьющимся сердцем. Ей было отрадно, что огонь, зажженный Петром, не погас, и вот уже берутся нести его дальше сильные, дерзкие, горячие люди.

— Когда вы полетите?

— Сейчас, Надежда Рафаиловна. У меня все готово!

«Таким же был и Петр, когда начинал в Нижнем Новгороде полеты на планере…» — подумала Наденька и стала одеваться…

По дороге на аэродром он рассказывал:

— Закончил обучение и прошу школьного инструктора: «Дайте аэроплан, я сделаю мертвую петлю, как Нестеров». А он мне отвечает: «Нельзя. Развалятся наши аэропланы. Не приспособлены они для фигур».

Загрустил я. И тут случай свел меня с летчиком и конструктором Алексеем Владимировичем Шиуковым. Он знаком был с Петром Николаевичем. «Хотите продолжить дело Нестерова? Это похвально!» И ведет он меня к дальней, заброшенной палатке. «Вот, — говорит, — „Фарман“, который никому не принадлежит. Вернее, он принадлежал французскому гастролеру-петлисту Пуарэ, но, как началась война, он уехал, а „Фарман“ оставил».

— А вы летали уже на нем? — спросила Наденька.

— Нет. Сейчас полечу.

«И вы уверены, что он… исправен?» — хотела она спросить, но сдержалась: она вспомнила советы Маргариты Викторовны — «Не вселяй сомнения в душу Петра!»

— Ну, удачи вам! — сказала она и, слабо улыбнувшись, тряхнула головой.

…Через полчаса взлетел аэроплан. По тому, как он долго выдерживал полет у земли, а потом плавно, но сильно взмыл вверх, Наденька узнала «Петюшкин почерк».

Аэроплан набрал высоту и стал кружиться с глубокими «Петюшкиными» кренами.

Наденька смотрела и глаза ее наполнялись слезами. Аппарат опустил нос и перешел в пикирование. Вдруг заработал мотор и аэроплан поплыл вверх.

«Неужели он сделает… мертвую петлю, — тревожилась Наденька. — Он ведь не обучался этому… Сумасшедший!»

Тем временем аэроплан стал переворачиваться вверх колесами. Наденька увидала, что голова Евграфа свесилась вниз… Крутень вышел из петли и перевел аппарат в пикирование.

Наденька облегченно вздохнула.

И вдруг аэроплан снова полетел носом вверх и лег на спину… Вторая петля!..

К аэродрому бежали люди. Наденька была уверена, что весь Киев наблюдает за полетом. «Так они смотрели на полеты Петра… Теперь снова петли выписывает аэроплан в киевском небе. Значит, дело Петра живет!..»

Только сейчас она до конца поняла, что так волновало Евграфа Крутеня. Она ласковым и благодарным взглядом проводила аэроплан на посадку.

…Евграф подбежал к ней — счастливый, раскрасневшийся, в расстегнутой кожаной тужурке и в фуражке, несмотря на десятиградусный мороз.

— Спасибо! — сказала она и голос ее дрогнул.

Он взял ее пальцы горячими крепкими руками, поцеловал.

— Надежда Рафаиловна, пойдемте к Петру. Так хочется именно сейчас побыть возле него и молча, одним сердцем поговорить!..

Они сели на извозчичьи санки и поехали на Аскольдову могилу. У крутого берега Днепра их встретило унылое чернолесье. Голые метелки деревьев навевали тоску.

Среди могил в железных оградах белел высокий крест, и на холме еще сохранились венки с пожухлыми, полуистлевшими цветами.

Евграф увидал надпись на кресте, сделанную рукой неизвестного:

«Путник, преклонись, здесь прах героя Нестерова».

Наденька стояла с поникшей головой и беззвучно плакала. Евграф опустился на колени и долго-долго молчал. Его взгляд упал на большой венок с белой лентой, на которой чернела надпись:

«Дорогому командиру и другу Петру Николаевичу — мятежному духу исканий. Солдаты Одиннадцатого корпусного авиационного отряда».

Евграф шепотом повторил:

— «…Мятежному духу исканий…»

У Евграфа Крутеня было много планов. Здесь, у могилы Петра Николаевича, так хорошо думалось. Он предложит сформировать крупные истребительные группы. А летать надо парами. Один бьет, а второй прикрывает. Атаковать так: отвесное пике, потом, проскочив за хвостом неприятеля, взвиться вверх крутой горкой под «брюхо».

Он поднялся. У Наденьки, несмотря на перчатки, совсем замерзли руки, но она стояла тихая и безучастная. Евграф снял с ее рук перчатки и принялся растирать пальцы.

— Надежда Рафаиловна! Пожелайте мне счастья: я завтра еду на фронт.

Он привлек обе ее руки к своим горячим губам. Она высвободила руки и вдруг порывисто обняла его голову и поцеловала в лоб…

Шел снег, густой липкий снег, прикрывая свежие могилы в этом несчастливом, невыразимо тяжком году. Шел снег, казалось, нескончаемый, как это огромное горе, свалившееся на маленькие плечи Надежды Рафаиловны.

Пройдет время, снег растает, утихнет горе. Но вечно, как солнце, будет сиять слава Петра Николаевича — необыкновенного человека, который так беззаветно любил родное чистое небо и так много свершил для того, чтобы оно свободно и гордо синело над великою русской землей.