На аэроплане Нестерова были сняты клапаны. Передков на «Ньюпоре» полетел на разведку и еще не вернулся. Был в исправности только двухместный «Моран» молодого летчика Саши Кованько.

— Кто полетит, ты или я? — спросил Нестеров.

Но потому, как торопливо он застегивал шлем, каким нетерпением горели его глаза, поручик Кованько понял, что этот вопрос излишен. Сказалась природная деликатность Петра Николаевича: ему приходилось отбирать аппарат у своего подчиненного.

— Я думаю, одному лететь не стоит, лучше подождем возможности лететь вдвоем… — сказал поручик Кованько.

— Ну, а я все-таки попробую полететь один! — С этими словами Петр Николаевич сел в кабину и, подозвав механика, запустил мотор.

Поручик Кованько вскочил на крыло:

— Возьми револьвер или меня пассажиром. Хоть постреляем!

— Нет, брат, тебя я не возьму…

— Что ты собираешься делать? — встревоженно спросил Кованько.

— Там разберусь!

— Возьми… Земля под ногами горит! — взмолился молодой летчик.

— Нет…

— Петр Николаевич!

Петр Николаевич резко дал газ. Поручика порывом ветра смахнуло с крыла.

Против ожидания, Нестеров взлетел с совершенно не свойственной ему манерой: он оторвал аэроплан от земли, даже не дав ему набрать достаточной скорости. Машина качнулась на крыло, но Петр Николаевич искусно выровнял ее и стал круто набирать высоту.

Неподалеку в лесу стояли орудия казачьей артиллерии. Приспособив свои пушки для стрельбы вверх, казаки дали несколько залпов по неприятелю. Австрийцы повернули в сторону русского аэроплана. Казаки прекратили огонь, боясь задеть своего…

Петр Николаевич набрал две тысячи метров и оттуда в крутом пикировании ринулся на австрийцев. Они бросились врассыпную, не ожидав такого дерзкого маневра.

Барон Фридрих Розенталь обернулся к своему наблюдателю:

— Этот руссак[1] никак с ума спятил. Он швыряет аэроплан как камень!

Нестеров снова набрал высоту и повторил свой маневр. Уже выходя из пикирования, Петр Николаевич заметил, что Розенталь и другие два члена его экипажа подняли руки…

«Что это они? Пощады просят?» — подумал он.

Нестеров приблизился к «Альбатросу» и понял: в руках у австрийцев поблескивали пистолеты. Они стреляли по нему…

Петр Николаевич вспыхнул и, переведя «Моран» в глубокий вираж, стал кружиться над аэропланом Розенталя, прижимая его к земле.

Два других австрийских летчика, оправившись от первого испуга, вновь приблизились к Петру Николаевичу: за сбитие Нестерова австрийское командование назначило особую премию. Петр Николаевич увидел и у этих пистолеты в вытянутых руках.

«О, вы, оказывается, герр Розенталь, придумали испанскую забаву — бой с быком. Пикадоры измотают, изранят меня и, когда я уже буду едва дышать, вы легким и изящным движением вонзите в меня клинок и пожнете лавры торреадора» ать[1].

— Ловко придумано, герр Розенталь! — сказал он, отвечая своим мыслям. — Берегись же, как бы я не распорол тебе брюха!..

— Трое на одного! — кричал поручик Кованько, сжимая кулаки. — Сволочи! Трое на одного!

Он метался по аэродрому в отчаянии бессилия и бранил себя за то, что отпустил Нестерова одного. «Надо было сесть в заднюю кабину и ни за что не вылезать! Как я теперь перед летчиками оправдаю свою нерешительность?..»

— Не извольте беспокоиться, ваше благородие, — успокаивал его Нелидов. — Петр Николаевич маху не даст!

Но сам вглядывался в небо с чувством щемящей тоски: Нестеров был для него больше, чем отцом. Без Петра Николаевича здесь все были бы для него чужими, господами, а он снова остался бы сиротливым мужиком, «черной костью».

Нестеров выбрал одного из австрийцев, пришедших на помощь барону, и ястребом начал кружить над ним, заставляя его уходить вниз. Австриец думал теперь не о премии, а о том, как быстрее достичь земли и оторваться от этого дьявола.

На высоте триста метров Петр Николаевич оставил удирающего австрийца и опять круто устремился вверх, догоняя уходившего Розенталя. Смелыми, уверенными эволюциями он загнал барона назад, в зону аэродрома. Третьего австрийца Нестеров преследовать не стал.

Фридрих Розенталь побледнел. Наблюдатель и механик заметили его волненье: «Альбатрос» остался один.

«Так кто же куры-то, герр Розенталь?» — усмехнулся Нестеров.

Барон увертывался от наседавшего на него русского аэроплана, но высоту терял медленно, стараясь маневрировать по горизонтали.

— Ты скользкий… знаю! — повторял Петр Николаевич. — Но теперь ты от меня не уйдешь!

Он хотел вынудить Розенталя снизиться еще больше и посадить его, но «Альбатрос» сопротивлялся упорно.

Петр Николаевич почувствовал сильную усталость. Сказывалось малокровие, которым он страдал с детских лет.

«Таранить?.. Я высказал эту мысль… Кому, как не мне, проверить ее опытом!..»

Он вспомнил японцев. Офицер-смертник ведет торпеду-таран навстречу своей гибели. Нет, он не хочет походить на японцев. Он русский человек и ему чужд культ смерти…

Наденька встала перед глазами. Вся ее жизнь с ним прошла в заботах, беспокойстве, в страхе за него.

Он метался по городам России, спорил, дерзал, строил, восставал против спокойных и глупых инструкций и правил. Один генерал сказал ему: «Молодые — всегда мятежники! А вот пролетят молодые года, и угомонитесь».

Как это «угомониться», видя неправду, встречаясь с глупостью, которую тебе преподносят как непререкаемый катехизис мудрости?! Петр Николаевич не мог с этим согласиться. Он ходил нехоженными тропами. Ему было трудно. Когда нужна была помощь — от него отмахивались, а добивался успеха — не замечали.

Но невниманье не озлобило его, нет! На Родину, как на мать, нельзя обиду таить. Он хотел лишь одного: чтобы крылья у Родины были могучими и небо чистым.

О, как благодарен он был Наденьке за то, что прониклась она его мечтой, за то, что мужественно переносила частое одиночество!.. Зато как незабываемы были встречи, когда он приезжал в родное гнездо свое, к детям, к милому стуку старинных отчих часов, к скрипу калитки, который не изменяли десятилетия…

Ветер бился в расчалках аэроплана, невидимыми руками хватался за тросы, рвал их, злобно стучал по крыльям. Расчалки выли надрывно, протяжно, точно аппарат жаловался на трудность единоборства со стихией…

Таран… Это все-таки страшная форма воздушного боя, страшная для противника… И пусть! Пусть боятся русского тарана враги России!..

Нестеров повис над «Альбатросом», одев его, как саваном, темной тенью. Барон повернул к нему перекошенное в страхе и ненависти лицо.

Петр Николаевич увидал острый изогнутый подбородок, хищный прищур глаз.

Он внезапно ощутил приступ тошноты, как тогда, в Варшаве, когда Розенталь сделал свое гнусное предложение…

Петр Николаевич крепко сжал челюсти и отдал ручку управления от себя…

С земли видели, как Нестеров настиг австрийский «Альбатрос» и протаранил его колесами шасси. «Альбатрос» сложил крылья и камнем упал в болото.

Аэроплан Нестерова пронесся дальше, потом, перейдя в крутую спираль, пропал за высоким холмом…

В это время Миша Передков вернулся с разведывательного полета и, доложив в штабе корпуса свои наблюдения, приехал на штабном автомобиле на аэродром. Тут он и увидел, как Петр Николаевич таранил неприятеля.

Передков вместе с казаками поскакал к месту падения. В лесу они спешились и пошли по мягкому ковру, что разостлала осень. Чернели кочки муравейников, расчесанные лапами тетеревов. Пахло прелыми листьями, грибами, можжевельником.

Стояла дремотная тишина… В воздухе дрожали солнечные пятачки листопада. За опушкой началось болото. Повсюду валялись мелкие части крыльев. Мотор отбросило далеко в сторону, он зарылся в зыбкий грунт болота. Казалось, здесь прошлась буря.

Среди груды обломков Передков вдруг увидал руку Петра Николаевича, узкую белую руку с перстнем на безымянном пальце. Аметистовый камень горел на солнце сиреневым пламенем…