Петя вспоминал зуботычины, которыми наделял Зарайский кадетов младших классов и все больше сожалел о своем неожиданном и странном сближении с Николаем.

Он долго ворочался с боку на бок. Наконец, не выдержал, оделся, вышел во двор. Звезды Большой Медведицы, будто казаки сторожевого поста, раскинулись за высокими осокорями.

Петя попытался отодвинуть засов у калитки, но он был заклинен чем-то тяжелым. Бешено, взахлеб залаял пёс, угрожающе гремя цепью. Не оставалось ничего другого, как взобраться на ворота. Прыгая в мягкую пыль улицы, он зацепился за гвоздь и порвал гимнастерку. «Э, дьявол!» — молча выругался Петя и пошел к выезду из села.

На взгорьи, уже далеко от Воскресенского, он оглянулся. Огромное зарево поднималось к небу. Зарницами дрожали пучки искр и рассыпались огненной пылью.

Петя вспомнил чернобородого мужика с цыганскими отчаянными глазами, перекошенное в злобе тонкогубое лицо Николая, кровь, сочившуюся меж пальцев черных, с подагрическими узлами, рук старика и, поеживаясь от озноба, зашагал быстрее к городу…

Холодной сталью сверкнула Волга. Чем дальше уходил Петя, тем необъятней становилась ширь могучей реки, которая сливалась на горизонте с белесым рассветным небом в синих наплывах туч.

У высокого обрывистого берега, одетого темным кустарником и мелколесьем, била крыльями чайка, то камнем бросаясь в воду, то вскидываясь вверх и тревожно крича.

Петя долго следил взглядом за мятущейся птицей…

Старший класс Нижегородского графа Аракчеева кадетского корпуса готовился к выпуску. Уже подсчитано было число служб, что оставалось отстоять в церкви под бдительным надзором офицера-воспитателя штабс-капитана Львова, бань, вечерних прогулок и даже французских булок, подаваемых к утреннему чаю, завтраку и ужину.

Кадеты младших классов в фуражках с красным околышем, в черных брюках навыпуск и коротеньких мундирчиках с красными погонами, быстро сновали по коридорам и лестницам, брали под козырек при встрече с офицерами, а если случалось, что никого из воспитателей не было поблизости, весело тузили друг дружку, давали подножки зевакам и вообще вели себя так, как поступали всюду озорники их возраста.

Среди этой краснопогонной шумной мелюзги выделялись ростом, своеобразной степенностью и безупречной выправкой кадеты-выпускники.

Петю любили за общительный нрав и прямоту, за то, что он никогда не отказывался объяснить непонятный урок. Но причудливая кадетская привязанность время от времени перебегала от Нестерова к Зарайскому. В последнем привлекали их сердца отчаянная храбрость, с какою он участвовал в жарких потасовках, папиросы и множество анекдотов, будораживших игривое воображение.

В седьмом классе корпуса образовались с некоторых пор две партии, словопрения между которыми нередко заканчивались дракою.

Приближалась бурная волжская весна с ее хрустальным перезвоном ледохода, веселым плеском ручьев, и величественными, задумчивыми разливами.

Будущие юнкера с нетерпением ожидали перемены нелегкой своей судьбы.

Группа рослых кадетов стояла у высокого полукруглого окна, с откровенным недружелюбием поглядывая на двух юношей, ходивших вдоль коридора и поглощенных разговором.

— Данилка жалуется Нестерову! — иронически бросил высокий, костлявый, с маленькими глазками на самодовольном птичьем лице и с жиденьким темным хохолком над бровями кадет Митин, которого звали «Жирафом» за рост и длинную шею. — Вчера я ему пустил дым из глаз да показал квартиры докторов «Ой» и «Ай».

— Мы проделаем то же и с заступником, — негромко сказал старшина классного отделения Николай Зарайский. — Если его отец был в корпусе воспитателем, то это еще не значит, что он нам ровня. Такой же нищий, как и Данилка.

— Рыбак рыбака видит издалека! — хмыкнул толстый Васька Лузгин, сын богатого нижегородского торговца скотом.

На розовом, усеянном веснушками лице старшины проступила надменная усмешка:

— Его мать приходила недавно к директору корпуса просить вспоможения.

— Ха-ха, — тоненько захихикал Васька Лузгин, — ну и что ей ответил генерал?

— Он сказал: «Корпус — не благотворительное заведение, сударыня. Мы и так содержим троих сыновей покойного Николая Федоровича».

— Врешь? — усомнился Лузгин, хотя круглое лицо его сияло.

— Клянусь честью. Преподавательница немецкого Анжелина Францевна говорила моей маман.

— Смотрите! — воскликнул вдруг Митин, но все уже увидали, как инспектор классов полковник Никонов остановил Данилку и Петю Нестерова.

— Вы на ярмарке или в кадетском корпусе?! — закричал Никонов. Его лицо налилось кровью. — Почему не отдали чести?

Нестеров молчал, не зная, что сказать.

— Мы… вас… не заметили, господин полковник… — промолвил вконец перепуганный Данилка. Это еще больше подлило масла в огонь.

— Не заметили? Меня не заметили! Где же у вас глаза, господа? Извольте доложить офицеру-воспитателю о лишении вас отпуска на три воскресенья.

— Слушаюсь! — ответил Данилка и вслед за ним Петя Нестеров. — Доложить офицеру-воспитателю о лишении отпуска на три воскресенья. Разрешите идти?

— Ступайте!

Все кадеты, находившиеся в коридоре, замерли по стойке — смирно!

Когда полковник Никонов, или, как звали его кадеты «Три Никона» за его приверженность к тройному наказанию — трое суток карцера, либо три воскресенья без отпуска, или балл «три» за поведение, — спустился по лестнице в нижний этаж, Митин, Лузгин и Зарайский преувеличенно громко хохотали.

Петя Нестеров поглядел на них и, резким движением головы забросив назад светлые волосы, сказал своему другу Данилке:

— Не обращай внимания. Пойдем лучше вниз, в гимнастический зал.

Данилка был на голову ниже Пети, хотя обоим исполнилось по шестнадцати лет. С легкой руки Зарайского Данилку стали звать «хохлом», придавая этому унизительный смысл.

— дразнили кадеты.

Данилка, вообще не робкий, чувствовал себя затравленным и самым последним в классе. Недавно вызвал его учитель русской словесности, туговатый на ухо старик Истомин:

— Ну-ка, прочитайте мне, великолепный, стихотворение Лермонтова «Ангел».

Когда Истомин бывал в хорошем расположении духа, он всех звал «великолепными».

Данилка, твердо выучив стихотворение, обернулся к классу и начал:

В это время «Жираф» сделал рожу и негромко проскандировал:

Данилка побледнел так, что темные глаза его теперь, казались угольками. Он опустил голову и умолк.

— Ну-с, дальше, великолепный, — пригласил Истомин, удивленный остановкой. Но Данилка молчал, вобрав голову в плечи.

— Коротка у вас память, великолепный!

Весь класс с трудом сдерживал хохот. «Жираф» спрятал голову под пюпитр парты и всем было видно, как дергались его плечи.

Данилка тщетно силился вспомнить продолжение стиха. Он не знал, как унять обиду.

— Садитесь, — недовольно проговорил Истомин. — В преддверии выпускных экзаменов не знать более двух строк Лермонтова!

Данилка со слезами на глазах пошел на свое место… Вдруг с задней парты, с «камчатки», поднялся Нестеров.

— Подлецы! — гневно воскликнул он, поглядев на «Жирафа» и Зарайского.

— Что ты сказал? — спросил Истомин. «Ты» предвещало резкую перемену настроения.

— Придержи язык за зубами! — негромко, но угрожающе бросил Зарайский.

— Я хочу сказать, — почти кричал Нестеров, — что недостойно издеваться над своим товарищем только за то, что он другой народности!